Тамара, Тамара.

Она закончила играть и отложила арфу. Эталон, порывшись в карманах, не нашел ни одного городского диска и торопливо бросил в ее чашку несколько золотых давинов.

Астриер, удивив всех, снял с шеи цепь и опустил ее, как свернувшуюся змею, рядом с монетами эталона.

— Впервые слышу такую игру на арфе, — сказал он с поклоном. — Может быть, вы купите на это немного еды. — Другие тоже положили что-то: кисет с тоалачем, мешочек сушеных снежных яблок, сорванный в Гиацинтовых Садах огнецвет. Потом поклонились артистке и разошлись по своим делам.

Данло подошел последним, стыдясь своих пустых рук, но потом вспомнил про камень, который нашел пять дней назад, бродя по пескам Северного Берега у старого дома Тамары. Он вытащил его из кармана на свет — гладкий и круглый, не больше ореха бальдо. Кристаллические нити вплетались в голубовато-серую породу, как паутина. У Тамары на окне чайной комнаты когда-то лежали семь натертых маслом морских камней — может быть, этот ей тоже понравится. Данло положил камень в ее чашку.

— Какой красивый! — Тамара взяла камень в руку — можно было подумать, он ей больше по душе, чем золотые монеты и платиновая цепь. — Я всегда любила красивые камни.

— Я… так и подумал. — На этом участке улицы не осталось никого, кроме них двоих. Данло стоял в своей белой шубе и черной маске, не сводя с нее глаз. — Жаль, что не могу больше ничего дать вам — на камень еды не купишь.

— Не купишь, — согласилась Тамара, взвешивая на другой ладони монеты и цепь. — Но еды все равно почти не осталось. Такие дары я получаю нечасто, но вряд ли мне дадут за них хотя бы мешочек риса.

— Вы, должно быть, голодны, — помолчав, сказал Данло. — Я сожалею.

— Но ведь и вы тоже голодны, — невесело улыбнулась Тамара. — Теперь почти все голодают.

— Верно, я голоден. Но ваша игра… это как серебряные волны, как море — поющее под звездами Я слушал и забывал о голоде.

Тамара, любившая комплименты не меньше шоколадных конфет, тихо рассмеялась. Смех был все тот же: чуть печальнее, быть может, но такой же звучный, теплый и полный жизни.

— Как красиво вы говорите. — Ее взгляд стал более пристальным. — И голос у вас красивый — мы раньше не встречались?

Данло улыбнулся, потому что голос у него на морозе звучал сипло, и ответил:

— Мне уже случалось слышать, как вы играете.

— В самом деле? Я не так давно играю на улицах. Но когда-то я была куртизанкой — может быть, мы заключали контракт?

Данло вспомнил, как она обещала выйти за него замуж, и за его левым глазом вспыхнула боль. Не в силах ничего вымолвить, он опустил глаза на лед, где лежали их тени.

— Меня зовут Тамара Десятая Ашторет, но боюсь, мы с вами беседуем не совсем на равных. Не хотите ли снять маску, чтобы я могла видеть, с кем говорю?

Данло еще больше потупился, глядя на свое отражение во льду, но красный лед давал плохое представление о том, каким видит его Тамара. Мохнатый белый мех, черная маска, синие глаза, истекающие теплой соленой водой и светом.

— Почему вы не хотите снять маску? — мягко повторила Тамара.

И Данло, сердце которого стучало о ребра, как кулак, сорвал маску с лица.

— О нет! — ахнула Тамара, когда их глаза встретились.

Она бросила протирать арфу шелковым лоскутом и вскочила, точно собравшись бежать.

— О, Данло, я думала, что никогда больше тебя не увижу.

— Я… всегда молился о том, чтобы свидеться с тобой.

Она, не отрываясь, разглядывала шрам-молнию у него на лбу и другие шрамы, помельче, которые опыт и страдания оставили у него на лице.

— Я слышала, что ты покинул город вместе с другими пилотами Экстрианской Миссии. Вы собирались основать где-то в Экстре вторую Академию, да? Я думала, ты больше сюда не вернешься.

— Вот… пришлось.

Данло шагнул к ней, но она, вдруг вспомнив, что должна держаться на расстоянии, вытянула руку ладонью вперед.

— Нет, пилот. Не надо.

— Тамара…

— Нет, пилот. Нет, нет.

Данло стоял, сжав кулаки, не зная, что делать дальше.

— Здесь очень холодно, — сказал он наконец. — Зайдем ненадолго в кафе? Я не нашел ни одного, где еще подают кофе, но горячий чай еще есть, если ты не против пить его без меда.

— Да, хорошо бы, но я жду одного человека.

Стальной осколок, острее и холоднее ножа воина-поэта, вонзился Данло в левый глаз. Данло моргнул и сказал:

— Понятно.

Что-то в его голосе, видимо, тронуло Тамару и побудило самой прикоснуться к нему. Ее пальцы, обжигая, медленно прошлись по его лицу от глаза до подбородка.

— О, пилот. Мне очень жаль, но я боюсь, что все осталось без изменений.

— Ты так и не вспомнила меня?

— Я помню только нашу последнюю встречу в доме Матери.

— И за все это время — ничего?

— К сожалению.

— Никаких образов, никаких снов о тех моментах, что мы провели вместе?

— Кроме нашего прощания тогда же, у Матери. Возможно, было бы лучше, если бы мы распрощались навсегда.

— Нет, нет. Видеть тебя сейчас… твои глаза, твое благословенное дыхание… это все равно что обрести солнце после многих лет путешествия в космосе.

— Ты очень красив, — с тихим смехом сказала Тамара. — Нетрудно понять, почему я тебя любила.

— Ты помнишь, что такое имаклана? Любовная магия между мужчиной и женщиной, мгновенная и в то же время вечная.

— Да, помню. Ты говорил.

— Ты не веришь, что она существует?

— Наверно, какая-то часть меня все еще тебя любит, — грустно сказала она. — Но я этого не чувствую. И не хочу чувствовать, пожалуй. Жаль, но это так.

— Мне… тоже жаль.

Он зажмурился, отгоняя подступившие к глазам горячие слезы. Он вспомнил, сколько хорошего и доброго стерло из памяти Тамары насилие, учиненное над ней Хануманом, и это привело его в ярость. Слезы высохли, как вода под жарким солнцем. Когда он снова взглянул на Тамару и на резкий, заливающий улицу зимний свет, в его глазах не было ничего, кроме гнева.

— Ты все еще сердишься, пилот. — Тамара отступила на шаг, к разостланной на льду меховой шкуре. — Все еще полон ненависти и отчаяния.

— Да. — Это слово вырвалось у него с силой дующего над морем смертельного ветра.

— А я все так же боюсь этой твоей ненависти. Боюсь тебя.

Глаза Данло зияли, как дыры, пробитые в душу. Не желая показывать Тамаре бездонной глубины своих эмоций, он потупился и сказал: