Цзян Цин была довольна тем, что кожа у нее белая, а талия тонкая. Она любила демонстрировать свои достоинства.

Одновременно с демонстрацией своих разнообразных достоинств она беспрестанно показывала и свои недостатки: недостатки моральных качеств и недостатки характера. Эти недостатки и слабости были, казалось, присущи ей от рождения; они коренились глубоко, и тут не происходило никаких изменений; мало того, они непрестанно развивались и в конечном счете привели к разрыву и к рубцам в ее личных отношениях с Мао Цзэдуном.

Цзян Цин приехала в Яньань из Шанхая. К тому времени она уже пропиталась, «прокоптилась» современной цивилизацией. Ну, это вовсе необязательно вещь дурная. Ведь у Цзян Цин было желание пойти глубоко в массы рабочих и крестьян, слиться с ними воедино.

Однако же ее зазнайство, заносчивость, стремление выделиться из масс, ее упорное стремление демонстрировать себя и только себя, ее постоянное желание вознести себя над людьми, ее крайний индивидуализм, выражавшийся в том, что она никогда не была способна поставить себя на место другого человека, посмотреть на дело с его точки зрения, – вот все это вместе взятое приводило к тому, что она так никогда, с самого начала и до самого конца, не «слилась в единое целое» ни с кем из обыкновенных людей из масс, и более того, она никогда, с самого начала и до самого конца, так и не сумела слиться в своих чувствах со своим же собственным мужем, с Мао Цзэдуном; их сердца и души не нашли отклика друг у друга.

В самом начале, когда я пришел на работу подле Мао Цзэдуна, мы шли тогда маршами, продвигались с боями, у нас на хвосте все время висели десятки, а бывало и более ста тысяч преследовавших нас солдат. В такой напряженной и опасной обстановке Цзян Цин никогда не ссорилась с Мао Цзэдуном. Тут все плыли через бурю в одной лодке, соединяли свои усилия в упорной борьбе.

[…] Вскоре развернулось движение под лозунгами «Проведем три проверки», «Упорядочим свои дела в трех отношениях». В тот день я прислуживал ей во время еды. […] И вдруг она положила палочки и, глядя на меня, начала жаловаться и ныть, брюзжать: «Чтоб им всем пусто было! У них, видите ли, возникли сомнения относительно моего прошлого. Я ведь, как это совершенно очевидно, вступила в революционное движение в 1932 году, а они безапелляционно утверждают, что в 1935 году!»

[…] Утром следующего дня я проводил Мао Цзэдуна, который работал ночь напролет без сна, в спальню отдохнуть. Цзян Цин еще не вставала с постели; она сидела, закутавшись в одеяло; я вышел и остался охранять двери снаружи. В спальне сначала слышался шепот и всхлипывания. Это Цзян Цин жаловалась; смутно можно было расслышать, как Цзян Цин сетовала на то, что ее обижают, выражала надежду на то, что Мао Цзэдун замолвит за нее словечко. Мао Цзэдун не соглашался. Мао Цзэдун сказал:

– История есть история. – И еще сказал: – Если уж ты в Шанхае вела себя столь революционно, так чего же ты требуешь, чтобы я еще что-то говорил?

Вслед за тем бормотание переросло в ссору. Цзян Цин кричала:

– Разве мало того, что на меня клевещут гоминьдановские реакционеры? Они много раз оповещали в газетах о том, что расстреляли и тебя, и Чжу Дэ; и фотографии были; да не одна; разве этому можно верить? – И еще я услышал ее слова: – Эти люди поют с одного голоса с гоминьдановцами; чего же они добиваются?

Я услыхал, как Мао Цзэдун очень громко сказал:

– Ну и бестолочь же ты!..

Цзян Цин, плача, продолжала кричать:

– Я-то всего-навсего ничтожный секретаришка по политвопросам; какие бы провинности у меня ни были, а на них сыграть или поднять массы не удастся. Они привязались ко мне, по сути дела, для того, чтобы добраться до тебя; острием меча они метят в тебя…

Мао Цзэдун громогласно завопил:

– Вон! Убирайся с глаз моих долой!

Я поспешно отошел от двери на несколько шагов. Между мной и дверью образовался небольшой просвет. И только я утвердился на новом посту, как Цзян Цин уже полуодетая выскочила из пещеры; она рыдала и заливалась слезами; вихрем проскочила мимо меня и прямиком к жилищу Чжоу Эньлая. Каждый раз, когда у нее возникали ссоры и противоречия с Мао Цзэдуном, Цзян Цин шла жаловаться Чжоу Эньлаю. Чжоу Эньлай был мастером в деле разрешения противоречий.

У Чжоу Эньлая она проговорила с утра до полудня. И когда она возвращалась, то чувствовалось, что она уже совсем успокоилась.

А во второй половине дня я помог Мао Цзэдуну встать ото сна.

Он сидел на кровати, курил сигарету за сигаретой. Он жаловался мне, говорил долго-долго. Голос его был задумчивым, в нем прорывалась боль. В общем, речь шла вот о чем: «Ты – секретарь партийной группы, в которую я вхожу. Мне муторно, тошно на душе. Я хочу с тобой поговорить. Цзян Цин – моя жена. Если бы она была тут служащей, то я бы ее давным-давно прогнал. И в самом начале наш брак не сложился; он давно уже разрушился. Что же теперь делать? Мое положение сегодня, все конкретные обстоятельства моего положения, не допускают развода. Цзян Цин не совершила крупных ошибок, у нее нет крупных промахов. Если мне сейчас с ней развестись, товарищи могут к этому отнестись критически, а потом могут пойти разговоры. Так что же, не разводиться? Нести, значит, эту политическую ношу, это политическое бремя. Да, ничего не поделаешь. Хочешь не хочешь, а придется жить с ней дальше». Они целый день не разговаривали между собой.

[…] После того как мы вступили в города, привередливость Цзян Цин стала переходить уже всякие границы. Каждый день по утрам, когда она вставала с постели, мы, телохранители, непременно должны были приветствовать ее, произнося следующие слова: «Товарищ Цзян Цин, хорошо ли вам спалось?» И если вы не поприветствовали ее таким образом, она могла надуться и целый день вас не замечать.

Завтракала она в постели. В торце кровати было устройство, с помощью которого можно было приподнять один край кровати, и благодаря этому верхняя часть тела оказывалась также в приподнятом положении. Впоследствии, с той целью, чтобы Цзян Цин было удобно, проснувшись, протирать лицо, полоскать рот, у торца кровати был приспособлен небольшой туалетный столик, который поворачивался и оказывался прямо перед ней, когда она завтракала. Я видел в кино, как некоторые иностранцы тоже завтракают в постели. Если Цзян Цин не ощущала никаких недомоганий, то аппетит у нее был довольно хороший. За завтраком она обычно ела хлеб, сливочное масло, иногда небольшие пампушки. Она ела закуску. Это, по большей части, была горчица шпинатная – травка, поджаренная в масле и называвшаяся по-китайски «сюе ли хун», то есть «нечто алое в снегах», а также горох, сваренный в воде без соли. Иной раз немного соевого творога.

Она ела жидкую рисовую кашицу; не очень часто пила также молоко. В полдень употребляла обычные блюда. Она любила есть карасей.

Если в полдень на обед не было рыбы, то за ужином рыба должна была быть обязательно. Она любила также толстолобика. Она любила есть рыбу, у которой много костей, а мякоть нежная. Карпа она ела только от случая к случаю. Она любила также есть рыбу, которая в Китае называется сезонной рыбой или по-китайски «ши юй». Но так как это было дорогое удовольствие, то она ела эту рыбу не часто. Она любила также есть кету с солеными овощами. Цзян Цин любила также есть лягушек. Когда их подавали на стол в небольшой фарфоровой пиале, то по размеру они были никак не больше голубя. Она любила также суп из ребрышек с мясом на косточках. Обычно этот суп варили в глиняном горшочке. Каждый раз при приеме пищи был либо суп из ребрышек с мясом, либо уха. Из овощей она любила тушеные овощи с гарниром, а также то, что называется пустотелыми овощами – амарант или щирицу, сельдерей. При этом требовалось, чтобы волокна были очень мелко нарезаны. Если же она чувствовала себя неважно, тогда готовилось овощное пюре. Она зачерпывала его фарфоровой же ложечкой и ела. Она не употребляла в пищу животного масла; жарить овощи надо было только на растительном масле. Большое внимание уделялось тому, чтобы пища была легкой, не жирной.