После этих суровых слов Фрейд предсказывает, что культура окажется в большой опасности, если не переменит своего нынешнего отношения к религии, что религия существовала уже достаточно долго и могла показать, чего с ее помощью можно достичь, и что если бы она на самом деле позволяла добиться успеха, люди сохранили бы приверженность к ней. «Но что мы видим на самом деле? Мы видим, что поразительно большое число людей недовольно нашей цивилизацией и разочаровано в ней, видят в ней бремя, от которого надо освободиться».

И причина этого для Фрейда очевидна. Религия перестала уже оказывать прежнюю поддержку, и это объясняется не тем, что она дает меньше обещаний, «но тем, что люди ей меньше доверяют». Это связано с «распространением духа науки в высших слоях общества»; а наука, о которой он пишет в «Будущем одной религии» и других работах, открывает перед нами «возможности для пробуждения ума».[513] Несомненным великим достижением, говорит Фрейд, стало бы, «если бы совершенно отказались от идеи бога» и честно признали бы, что все порядки и институты общества имеют чисто человеческое происхождение, – и тогда люди поймут, что правила и законы не должны быть неподвижными, а это было бы «важным шагом вперед на том пути, на котором мы можем примириться с бременем культуры».[514] Он думал, что вера в бога неуклонно исчезает из мира и что, если ранее утешения религии действовали («принимая коллективный невроз, человек избавляется от необходимости формировать у себя невроз индивидуального»), теперь пришло время заменить последствия вытеснения (которого требует культура) «результатами рациональной работы ума», или аналогом психоаналитического лечения для всего общества в целом. «Истина, – говорит он, – содержащаяся в религиозных доктринах… настолько испорчена, настолько систематически искажалась, что большая часть человечества не может верить в такую истину».[515]

Неудивительно, что Фрейд считал вредным религиозное воспитание детей. Обычный ребенок, полагал он, лишен естественного интереса к богу, но родители, которые знакомят его с религиозными представлениями, превращают «лучезарный ум здорового ребенка» в «немощное мышление среднего взрослого». «Пока на ум человека влияет подавление мысли, исходящее от религии… мы не можем сказать, каков же этот человек на самом деле».[516]

Фрейд завершил работу над книгой «Будущее одной иллюзии» осенью 1927 года. На протяжении двух последующих лет он написал крайне мало, что, конечно, объясняется его болезнью. Но летом 1929 Фрейд начал новую книгу, снова посвященную «социологическому предмету». Сначала он дал своему труду название Das Unglück in der Kultur («Несчастье культуры»), но затем заменил слово Unglück на Unbehagen, так что получилось «Недовольство культурой». Слово Unbehagen было довольно трудно перевести на английский, и Фрейд, говоривший по-английски, предложил назвать свою книгу Man’s Discomfort in Civilization («Дискомфорт человека в цивилизации»), но позже Джоан Ривьер, переводчица Фрейда, предложила известное нам название Civilization and Its Discontents («Цивилизация и неудовлетворенность ею»).

В каком-то смысле первоначальное название могло бы стать более удачным, поскольку данная книга вышла сразу вслед за финансовой катастрофой на Уолл-стрит, разразившейся в конце октября этого года, и этим объясняется ее огромное влияние. По словам издателя ее английского перевода, главная тема книги – «неустранимый антагонизм между требованиями инстинкта и ограничениями цивилизации».[517]

Фрейд писал в этой книге о том, что многие считают основой своей религиозной веры «океаническое чувство», такое чувство, которое, он признается, ему совершенно незнакомо. «“Единство” со вселенной, составляющее мыслительный контекст [“океанического чувства”], похоже на поиск религиозного утешения, как если бы это был еще один способ отрицания той угрозы, которая, как видит Эго, исходит от окружающего мира». Вопрос о цели жизни человека «поднимался бесконечное множество раз», но никто так и не нашел на него удовлетворительного ответа и, «быть может, такого ответа и не существует». Фрейд знает, что для некоторых людей жизнь без цели лишена всякого смысла, но он лишь презрительно пожимает плечами. «Никто не говорит о цели жизни животных, хотя, может быть, кто-то скажет, что эта цель – служение человеку… Напротив, похоже, мы можем снять этот вопрос, поскольку за ним стоят человеческая самоуверенность и многие другие феномены, которые нам уже известны… идея цели жизни живет и умирает вместе с религиозной системой».

Он предлагает нечто куда более скромное: «Цель жизни определяет собой просто программа принципа удовольствия. Этот принцип стоит за работой психических механизмов с самого начала». Фрейд думает, что не существует иной цели жизни, кроме «счастья». Разве не оно было смыслом творения, спрашивает Фрейд, обращаясь к представлениям Дарвина? И потому счастье приходит как «внезапное удовлетворение желаний, которые цивилизация во многом заставляет нас сдерживать», а потому по самой своей природе «это может быть только эпизодическим явлением. Когда любая ситуация, желанная с точки зрения принципа удовольствия, затягивается, мы получаем лишь слабое удовлетворение. Мы устроены так, что интенсивность нашего удовольствия зависит только от контрастов и лишь в самой малой степени от положения вещей. Таким образом, сама наша природа налагает границы на нашу способность быть счастливыми. Пережить несчастье куда проще».[518]

Таким образом, для Фрейда существование было в каком-то смысле бременем, а «чтобы его нести, нам не следует пренебрегать паллиативными средствами» – болеутоляющими, культурными и психологическими инструментами и техниками, – которые помогут нам справиться с трудностями. Он перечисляет четыре важнейших паллиатива: это религия, искусство, любовь и опьянение. Вера в любящего бога и загробное блаженство относится к классу «представлений, порожденных желаниями», иллюзий, которые призваны смягчать боль от столкновений с жесткими реалиями жизни. Однако далее он говорит: «Даже религия не в силах выполнить своих обещаний. Если верующий в итоге понимает, что должен высказаться о «непостижимых повелениях» бога, он вынужден признать, что у него остался единственный источник утешения и удовольствия посреди страданий – безусловное повиновение. И если он к этому готов, то, вероятно, мог бы и обойтись без такого обходного пути».[519]