Однако на великого визиря мирная инициатива Клебера произвела совсем не то впечатление, на которое рассчитывал французский главнокомандующий. Юсуф-паша, ожидая реакции султана на проигранную турками кампанию, имел все основания опасаться за свое будущее, а потому весьма болезненно воспринял отправку Клебером в Константинополь такого послания, где ответственность за срыв перемирия фактически возлагалась на великого визиря. Даже два с лишним месяца спустя Юсуф-паша, по свидетельству Франкини, будет считать это письмо нечестным ходом, нарушающим рыцарские правила поведения на войне: «Война против французов в Египте приобрела сегодня такой характер, какой обычно не носят войны между государствами. Письмо Клебера каймакам-паше убедило великого визиря в том, что сей генерал попытался подорвать его репутацию в глазах султана». Не удивительно, что реакция великого визиря на демарш Клебера оказалась весьма болезненной, чем не преминул воспользоваться Франкини, всеми силами мешавший примирению турок с французами:

«Министра обескуражило доставленное ему письмо Клебера, и он, опасаясь нападок, хотел бы помешать тому войти в прямые сношения с Портой. Спросив моего совета на этот счет и не имея возможности сему воспрепятствовать, он составил, по моему наущению, ответ в манере презрительной и резкой».

В ответном письме Юсуф-паша оправдывал свои действия после заключения Эль-Аришского договора и возлагал ответственность за нарушение перемирия исключительно на Клебера, не захотевшего терпеливо дожидаться разрешения созданной адмиралом Кейтом проблемы. Следующие же абзацы, написанные, очевидно, под влиянием Франкини, выдают крайнюю степень возмущения великого визиря происшедшим:

«Если вы и атаковали неожиданно авангард нашей армии, выдвинувшийся вперед без артиллерии и снаряжения, и таким образом воспользовались нашим доверием к вашим обещаниям и к договору, то знайте, что Блистательная Порта достаточно сильна, чтобы через короткое время прислать в Египет многочисленную армию со всей необходимой военной амуницией, что вы скоро сами увидите. А если вы предприняли этот демарш для демонстрации своих сил, то излишне напоминать, что они тают день ото дня. Я верю, что вы обо всём этом знаете - вы, одаренный столь высоким интеллектом.

Как же храбрый и честный главнокомандующий мог пойти на то, чтобы обмануть Порту? Какой мотив побудил вас атаковать армию Блистательной Порты, верным другом которой вы себя всегда называли? Какие враждебные действия Блистательной Порты или какие злонамеренные шаги с ее стороны могли заставить вас решиться на такой постыдный поступок, как разрыв договора, и на поведение, не совместимое с международным правом? Какое правительство отныне захочет поверить обещаниям тех, кто подобным образом попирает договоры? Бог, несомненно, вскоре нашлет на вас кару, которую заслуживают действия, столь противоречащие правилам приличия».

Франкини, очевидно, постарался от души, настроив великого визиря соответствующим образом. Подобный тон делал продолжение диалога невозможным, чего, собственно, и добивался русский дипломат.

В какой-то момент могло даже показаться, что ему это удалось окончательно и бесповоротно. Клебер, получив 20 апреля оскорбительное послание, немедленно вернул его с тем же курьером, сделав, очевидно в сердцах, не менее оскорбительную пометку на обороте листка: «В данном письме выражения неуместны, утверждения лживы и абсурдны, угрозы смехотворны, оно не заслуживает ответа». О том, что почувствовал Юсуф-паша, когда его драгоман Караджиа в присутствии рейс-эфенди перевел слова Клебера, мы можем только догадываться. Однако переводчику было немедленно запрещено под страхом смертной казни сообщать о них Франкини. Великий визирь явно опасался потерять лицо перед представителем союзной державы. Русский посол в Константинополе Томара прокомментировал ситуацию в депеше Павлу I следующим образом: «Клебер огорчился весьма отзывом визиря на письмо его к каймакаму паше. Ответ Клебера визирю утаен был Франкинию в Лагере и мне здесь, и видно по той же притчине». Впрочем, поскольку Франкини описал всё случившееся в своем донесении, можно констатировать, что кто-то из присутствовавших - либо Караджиа, либо рейс-эфенди - язык за зубами не удержал.

Несмотря на подобный обмен «любезностями», письмо Клебера каймакаму всё же произвело желаемый эффект, продемонстрировав готовность французского главнокомандующего к решению дипломатическим путем вопроса о возврате Египта Османской империи. И, если взаимопонимания с великим визирем ему найти пока не удалось, командор Смит откликнулся на его демарш с гораздо большей готовностью. 27 апреля он обратился к Клеберу с посланием по вполне частному сюжету - продублировал содержавшееся помимо прочего в письме великого визиря требование вернуть прибывших во время перемирия на французскую территорию турецких офицеров и чиновников, которые после возобновления военных действий оказались в плену. Однако в данном случае важен был не столько повод обращения, сколько тон самого письма: в отличие от визиря Смит изложил свое требование, или скорее даже просьбу, в предельно любезной форме, показав тем самым готовность к продолжению диалога. И оно последовало.

6 мая Клебер ответил Смиту на это обращение, упомянув мимоходом и о послании Юсуф-паши: «Великий визирь тоже написал мне из Яффы относительно оставшихся у меня турок, и он был полностью вправе это сделать. Однако его письмо выдает человека, совершенно потерявшего голову, и я счел необходимым вернуть таковое без ответа». Тем не менее Клебер выражал готовность удовлетворить пожелание великого визиря и отпустить пленников в обмен на Бодо, находившегося у турок со дня сражения при Гелиополисе. Судя по тону ответа, не исключено, что к тому моменту главнокомандующий уже пожалел о первоначальной реакции на письмо визиря и теперь старался загладить свою резкость.

Желание Клебера восстановить взаимопонимание с турецкой стороной сквозит и в проявленной им заботе о сохранности личной собственности великого визиря, волею случая попавшей в руки французов. В тот момент, когда французские войска еще осаждали мятежный Каир, в Александрию, не зная о разрыве перемирия, прибыл турецкий конвой из 45 судов с припасами для армии Юсуф- паши. Естественно, и суда, и груз были захвачены французами в качестве военной добычи. Когда трофеи были рассортированы и описаны, оказалось, что среди них находятся 16 сундуков с личным имуществом великого визиря. 29 апреля Клебер в письме генералу Ланюсу дал в отношении них следующее указание:

«В перечне вещей, прибывших в Александрию на разных судах, я заметил шестнадцать сундуков, принадлежащих великому визирю. Я отдаю их под ваш особый надзор и назначаю гражданина Тальена лично отвечать за их сохранность. Только будущие события определят, станет ли это добрым трофеем или нет. В последнем случае их нужно будет вернуть нетронутыми. Разумеется, мне нет нужды напоминать, что в первом случае я сам буду ими распоряжаться. Пишу вам об этом для того, чтобы предупредить: некоторые лица втайне от вас уже положили глаз на этот объект».

В тот же день Клебер написал на эту тему Жану Ламберу Тальену. Известный деятель Французской революции, прибывший с миссией к Бонапарту в Египет и тоже «забытый» им на берегах Нила вместе с остальной армией, Тальен исполнял в оккупационной администрации обязанности своего рода чиновника по особым поручениям. В описываемый момент он находился в Александрии, занимаясь подготовкой к эвакуации во Францию тяжело раненных и увечных солдат и офицеров. То, что Клебер поручил именно ему отвечать за сохранность имущества визиря, показывает, какое значение командующий придавал данному вопросу: