«После того как шейх ас-Садат отдал французам полностью все свои ценности, они приступили к обыску его дома, рылись везде, даже землю ко-

пали, стремясь отыскать спрятанное. Они дошли до того, что раскапывали уборные и спускались в них, но ничего не нашли.

Затем они перевели шейха ас-Садата в дом коменданта, причем заставили его идти туда пешком. Там они начали его избивать. Каждое утро они давали ему пятнадцать палочных ударов. То же самое они делали вечером. Затем они приказали привести его жену и сына, но, так как их не удалось найти, они потребовали к себе его слугу Мухаммада ас-Сандуби и страшно пытали его до тех пор, пока тот не указал убежище последних. Их привели, причем сына поместили к аге янычар, а жену заключили вместе с шейхом и били его в ее присутствии. Она плакала и кричала. Они это делали, чтобы еще сильнее запугать ее».

После нескольких дней подобного обращения Садат написал пространное письмо Клеберу, где, в частности, говорилось:

«Что касается утверждений о закопанных мною деньгах, то какая польза мне будет от денег, если я потеряю жизнь? Клянусь, что, если бы у меня было 100 000 кошельков, я бы их немедленно отдал, лишь бы выйти из того ужасного положения, в котором нахожусь. Мне шестьдесят восемь лет, и никогда в жизни меня не били: ни мой отец, ни те, кто меня воспитывал. Напротив, высокопоставленные лица и ученые меня всегда чтили и уважали, правители так же относились ко мне и одаривали своими милостями. Дом Садатов существует в Каире уже около пятисот лет, окруженный подобными почестями, и правители следовали в этом примеру своих предшественников. Бонапарт меня чтил и любил, и я вас прошу тоже меня любить, а не прислушиваться к дурным людям.

Вы заточили меня в тюрьму, разлучили с сыном и со слугами. Меня бьют дважды в день. Я взываю к вашему милосердию. Если вы меня уморите, то какая польза вам будет от смерти немощного старика, обремененного ребенком и семьей? Эта смерть огорчит даже ваших друзей. Ее следствием станет крах дома Садатов, чтимого на протяжении пятисот лет, и в истории будет записано, что генерал Клебер погубил первый дом Каира, чего вам, наверняка, не хочется».

Письмо, впрочем, не возымело желаемого результата, и старый шейх остался в тюрьме. Возможно, дело было даже не в реальных или мнимых его прегрешениях перед оккупационными властями и не только в его богатстве, а в том, что ему в силу его высокого положения в каирском обществе досталась роль козла отпущения. Демонстративно жестокое и унизительное обращение с одним из наиболее видных представителей местной элиты наглядно показывало, что Клебер решительно порывает с политикой ее «приручения», проводившейся его предшественником.

Политика Бонапарта и политика Клебера различались не столько методами, сколько конечными целями. В качестве метода оба без колебаний использовали террор, причем первый делал это не только для подавления непокорства, но и для его предотвращения, своего рода «профилактически». Всего месяц спустя после начала завоевания Египта Бонапарт в письме генералу Мену от 31 июля 1798 г. следующим образом сформулировал свое кредо: «Турками можно управлять только с величайшей суровостью; каждый день я приказываю отрубить пять или шесть голов на улицах Каира. До сих пор нам приходилось с ними церемониться, чтобы опровергнуть ту пугающую репутацию, что предшествовала нашему появлению; сегодня же, напротив, мы должны взять такой тон, который позволит держать эти народы в повиновении; а повиноваться для них - значит бояться». Клебер, как мы видели на примере показательной расправы с Булаком, тоже умел использовать политику устрашения. Однако цели такой политики у каждого из главнокомандующих были разные.

Основной целью Бонапарта являлось завоевание Египта и превращение его в колонию Франции. Для этого недостаточно было одержать верх на поле боя, требовалось еще обрести поддержку местных элит, без которой удержать страну под своей властью было бы невозможно. Добиваясь такой поддержки, Бонапарт постоянно сигнализировал верхам египетского общества: «Я свой!» Этому служила и официальная пропаганда Восточной армии, изображавшая пришедших в Египет французов искренними друзьями мусульман, и дискурс персональных обращений главнокомандующего к населению, где он фактически приписывал себе сверхъестественные черты пророка последних времен - Махди, и его попытки завоевать симпатии шейхов мечети аль-Азхар беседами на богословские темы. Даже применение террора, о котором шла речь в процитированном выше письме к Мену, Бонапарт объяснял тем, что для жителей стран Востока такой способ управления ими наиболее привычен. Иными словами, он и тут пытался выглядеть для местных «своим» - настоящим «восточным» правителем, который согласно распространенным в Европе стереотипам непременно является деспотом. Вместе с тем, сколько бы деспот ни запугивал своих подданных, он, чтобы править долго и успешно, не должен посягать на привилегированное положение элит общества. Поэтому и Бонапарт, каких бы подозрений в отношении Садата ни питал, ограничивался лишь внушениями ему, чтобы не оттолкнуть от себя других шейхов.

Клебер же преследовал совершенно иную цель - сберечь армию и вернуть ее на родину. Симпатий местных элит он, в отличие от Бонапарта, не искал: «своими» для него были исключительно французские солдаты и офицеры, да еще, пожалуй, отчасти местные христиане, которыми он пытался восполнить нехватку личного состава. Для того чтобы выжить во враждебном окружении, небольшая французская армия должна была строго хранить то внутреннее единство, которое ранее дало трещину из-за недовольства солдат задолженностью по жалованью и которое позволила восстановить лишь смертельная опасность, угрожавшая всем французам без исключения со стороны надвигавшихся на Каир полчищ великого визиря. Дабы раз и навсегда устранить повод для новых раздоров, Клеберу необходимо было закрыть долг перед военнослужащими и впредь регулярно выплачивать жалованье. Ради этого он готов был пожертвовать даже той, во многом показной, лояльностью местных элит, которой ранее настойчиво добивался Бонапарт. При такой расстановке акцентов главнокомандующий не имел нужды считаться с условностями существовавшей в Египте социальной иерархии. Напротив, демонстративное ниспровержение и унижение главы «первого дома Каира» не могло не произвести устрашающего эффекта на всех остальных, наглядно показав, что единственной гарантией безопасности любого лица, невзирая на его положение, может стать только скорейшая уплата им своей доли контрибуции.

Перемена тона французских властей в отношении местного населения была столь разительна, что ее заметили и в Яффе, в ставке великого визиря, откуда внимательно следили за происходившим в Египте. В донесении Франкини от 4 июля 1800 г. говорилось: «Житель мусульманского и другого вероисповедания жалобно стонет под гнетом притеснений со стороны французов, особенно после их возвращения в Каир. Они отказались от той умеренности, с которой управляли населением. Сегодня они возложили на него железное ярмо. Тем самым они отвратили от себя все умы. Не скрывая больше своей алчности, они сеют повсюду лишь страх и ужас».

Еще более драматичной картина выглядела вблизи. По словам ал- Джабарти, «никогда еще на жителей Каира не обрушивались такие страшные бедствия. Никогда не случалось ничего, даже отдаленно напоминавшего все это. Все были поглощены обрушившимся на них несчастьем и теми унижениями, которые они терпели и которые невозможно описать. Эти бедствия затрагивали всех жителей, независимо от того, были ли они богаты или бедны». Разверстка контрибуции проводилась как по профессиональному принципу - по ремесленным цехам, так и по территориальному. В результате многие подверглись двойному обложению: и как члены цехов, и как домовладельцы. Имевшейся в обороте наличности не хватало, а попытки раздобыть ее путем распродажи имущества эффекта не давали, так как цены на движимую и недвижимую собственность упали из-за резкого роста предложения. Между тем задержка с выплатой была, по свидетельству ал-Джабарти, чревата самыми негативными последствиями: