Тут и случай подвернулся мысль эту проверить. Приспело обычное время Димитрия в другой монастырь переводить, и я по привычной уже для всего двора своей традиции отправился в конце лета на богомолье. Но не к Димитрию, а совсем в другую сторону. И пробыл в нем положенные пять недель. Когда же вернулся, топтуны Семена Годунова донесли, что соглядатаи романовские сопровождали меня во всем пути и после моего отъезда из очередного монастыря вели там всякие расспросы, что я делал да с кем встречался, и проявляли непонятный интерес к молодым служкам, внимательно разглядывая каждого. Мне бы радоваться, что удалось угрозу от Димитрия отвести, а я скорбел — ведь не удалось увидеть мне Красное мое Солнышко, а когда еще свидимся, то лишь Господу ведомо.

Так получилось, что наша хитроумная затея с моим ложным — прости Господи! — истинным, не замутненным никакими другими делами богомольем уже Романовых подвигла на поступки опрометчивые и необдуманные. Раздосадованный своей неудачей, Федька Романов, всегда такой осторожный и осмотрительный, выступил открыто и на заседании Думы боярской бросил в лицо Борису Годунову обвинение, что он скрывает от бояр и от народа живого царевича Димитрия. Дело до рукоприкладства дошло, два первейших боярина, почтенные, пятидесятилетние мужи, схватились в схватке прямой, как отроки юные, к великому соблазну всей Думы. Федька, он покрепче был, Годунова на пол завалил, но это было единственное, чего он добился. За разбором драки как-то забылось, из-за чего она началась, да и не хотелось никому, как я понял, историю старую ворошить, а тут другое дело наиважнейшее приспело — приезд великого посольства польского, и страсти на время улеглись.

Так, по крайней мере, казалось. Потом уж я узнал, что Романовы призвали в Москву множество своих детей боярских и боевых холопов, так что подворья братьев превратились в воинские станы. Прибавилось в Москве и стрельцов, но те, как было объявлено, прибывали для торжественной встречи посольства королевского. Тут еще, как нарочно, Борис Годунов расхворался. Вряд ли оттого, что его Федька Романов сильно помял, он ведь всегда был не очень крепок, а жизнь дворцовая здоровью плохое подспорье. Вскоре поползли слухи, что Годунов при смерти, мне бы тут насторожиться, ведь этот трюк я уже наблюдал, да за пятнадцать лет запамятовал. Слухи между тем еще больше усилились, когда после двухнедельного отсутствия на публике Борис Годунов приказал отнести себя на носилках на службу в храм Благовещения. Выглядел он действительно плохо, спал с лица, морщины углубились, руки же свитских, поддерживавших его под локти, к концу службы заметно дрожали, видно, обвис он на них всей тяжестью.

Обеспокоенный, я зашел после службы к Борису Годунову. К удивлению моему, он не лежал на кровати при последнем издыхании, а весьма бойко диктовал что-то писцу, сидя на лавке, а иногда и прохаживаясь по палате.

— Поскриплю еще, — проворчал он на мой вопрос о здравии, — не могу же я уйти, оставив царю молодому такое гнездо осиное.

Это он сказал, отослав писца, но даже наедине со мной проявил осторожность, не назвав конкретных имен. Да я и так догадался, о ком речь идет.

— Опасно гнездо осиное ворошить! — в тон Годунову заметил я и тут же, не удержавшись, сказал укоризненно: — Да и кто его создал? Ты своими собственными руками! Помиловал, возвысил после того давнишнего бунта, теперь расхлебывай!

— Тогда я все правильно сделал, — примирительно сказал Годунов, — не я их миловал, не я их возвышал, силы у меня тогда такой не было. Не топтал, как другие, поддержал — это было. Но они мне отплатили сторицей, немало помогли, когда я бояр высших в бараний рог скручивал. А что Романовы в силу такую вошли, это ты прав, мой недосмотр. Да не за что было им укорот давать, смирно вели себя, до последнего времени.

— Так ведь бунташное семейство! — воскликнул я. — Как бы и теперь бунт какой не учинили!

— О, это было бы прекрасно! — неожиданно сказал Борис Годунов, мечтательно закатывая глаза. — Лучшего повода и не найти! Гнездо это надо навсегда разорить, тут без суда боярского не обойтись, для него и вина должна быть великая, измена или вот бунт. Как полагаешь, решатся? Ведь я при смерти! — рассмеялся он, вернее, закудахтал.

— Бог даст — решатся! — ответил я, стараясь сделать ему приятное. Все жтаки при смерти человек. Хоть и хорохорился Борис Годунов, я в тот момент ясно увидел — не жилец.

До бунта дело не дошло. Романовы раньше подставились, сами. Опережая события, Александр Никитич Романов тайно встретился с великим польским послом, гетманом литовским Львом Сапегою и прямо спросил его, как отнесутся польские и литовские паны к тому, что царевич Димитрий восстанет из небытия и предъявит свои права на престол русский, а быть может, и займет его в случае неких событий, в которых один Господь волен. О встрече этой стало известно из показаний посольского толмача Якова Зборовского, единственного, кто из посторонних на ней присутствовал. А ведь пенял я в свое время Никите Романовичу, что не заботится он об образовании сыновей, языкам разным их не учит, и вот через какие-то тридцать лет аукнулось! Я бы, чай, с Сапегою без толмача столковался!

Впрочем, никаких других подробностей о той встрече узнать не удалось, толмач умер на дыбе, мучительно вспоминая ответ гетмана литовского. Какая незадача! Разве же так пытают?! Как сказал бы Малюта, не к ночи будет помянут, подследственный должен выложить все, что знает, и сверх того три короба добавить, и лишь после этого освободить следователя от своего присутствия и стонами громкими не мешать ему отделять зерна правды от плевел лжи. А когда нет лжи, как распознать, где правда? Приходится все немногое на веру принимать.

Но и этого немногого хватало на обвинение в измене государю. А тут еще ближний слуга Федьки Романова, сын боярский Алексашка Бартенев, донес, что в тот вечер все братья Романовы — Александр, Михаил, Василий и Иван — вместе с шурином их боярином Борисом Черкасским собрались у старшего своего и долго о чем-то говорили, о чем, подслушать не удалось, вот только имя Димитрия доносилось явственно. Теперь всех Романовых гуртом притянуть можно было.

Ни минуты не медля, Борис Годунов с Семеном Годуновым доложили обо всем царю, и тот приказал арестовать Романовых, буде потребуется, то и силой в темницу их препроводить. Силой, конечно, как же еще?

Штурм был назначен на следующую ночь. Почему ночью? Так ведь днем на Варварке, где рядком стояли пять романовских подворий, всегда народу много, а еще больше могло по первому кличу сбежаться. Не скажу, что Романовы были любимы простым народом, — чего их любить, худородных? Но они всегда с ним заигрывали и пытались приобрести его любовь всякими подарками. Народ же, как ребенок, никогда не знаешь, чего от него ждать, вдруг да и встанет на защиту Романовых. Так что уж лучше ночью, тихо.

Тихо не получилось. Разве что поначалу, когда пять сотен стрельцов и две сотни немецких наемников во главе с капитаном Маржеретовым окружали подворья и когда проникали на двор Федора Романова. Тут не обошлось без хитрости и предательства. Борис Годунов призвал к себе родственника Федора Романова по жене, Михайлу Салтыкова, и, наобещав ему всяких милостей, предложил явиться к Федору ночью, якобы с вестями важными и неотложными, а уж как ворота приоткроют, там стрельцы и вступят в дело. Салтыков, едва заслышав о шапке боярской, забыл о Боге и чести, согласился на все и даже принялся измышлять другие козни, чтобы братьев вернее погубить. Пришлось сдерживать, напоминая, что лучшее — враг хорошего.