Я вижу: они все согласны. Начальники цехов и отделов. Их новый коллега выразил общее мнение: зверок сам загнал себя в эту ловушку, из которой есть одинединственный выход – сдать подельников. Сдаст и выйдет на свободу. Сохранив свою убогую шкуру.

Почему он молчит?

Начальники докладывают по очереди. Их глаза обращены к Фридриху, но я знаю: на самом деле они повернуты вниз. В подвал, где собирались строить бассейн, но так и не достроили. Туда Фридрих спускался со своей бригадиршей. Теперь спустились охранники. Со своим зверком.

Сквозь бетонные перекрытия не проникает ни звука. Можно сделать вид, что там, внизу, ничего не происходит. Сделать и забыть.

Я помню: отец японского мальчика. Его сын умер. Отец сидел над свежей могилой. В японском фильме ее заполнили до краев. Водой, стоящей в земных морщинах. Он вскидывает голову: не могила. Огромный бассейн, о котором они мечтали долгие годы, пока его сын не умер. Умер, потому что ему достались гнилые объедки. Я тоже их жрала.

Япония – не Европа. Мы – тоже. Здесь, в нашей системе, – все наоборот. Не бассейн – могильная яма, разверзшаяся от края и до края...

Гнилые объедки рвутся наружу.

«Простите, – я пытаюсь выбраться. – Мне... надо выйти».

Фридрих щурится: «Зачем?»

«Плохо. Меня мутит».

«Вам... нужен врач?» – его рука тянется к телефону. Телефон – бесспорное достижение цивилизации. Можно вызвать кого угодно: хоть врача, хоть палача.

«Никто. Мне никто не нужен», – я иду к двери ровным шагом.

Вечерняя смена уехала час назад. Там, в цехах, никого. Все, кто остались, сидят в его кабинете. Я слышу деревянный стук. Это – с лестницы. Или мне снова кажется?..

Сквозь филенку закрытой двери сочится звонок. Не городской, местный. Так звонят с вахты. Успели приехать? Приехали, чтобы сказать мне: НЕТ. Чтобы я открыла все двери. Чтобы они отняли всё, до последнего...

Дверь за моей спиной открывается со скрипом. Фридрих выходит в коридор:

«Вам действительно... плохо?»

«А – вам?»

«Мне, – в его глазах волчий азарт, – нормально. Ублюдков надо учить. Чтобы другим неповадно. Иначе разворуют все. С этим вы тоже не согласны?»

Наша жизнь – воровская цепь питания, в которой зверь стоит над зверком.

«Воруют. Он тоже ворует. Разница в том, что ему не хватает мозгов. Потому что не доучился».

«Вот и доучится. На своей шкуре», – Фридрих сжимает кулаки.

За дверью глухой шорох. Будто кто-то царапает, хочет выйти наружу. Фридрих замахивается, бьет каблуком. Шорох стихает мгновенно.

Теперь они доносятся только с лестницы. Звуки, уже не похожие на стук. Скорее, кряхтенье.

Я смотрю жадными глазами: ссадины, синяки, кровоподтеки – на коже зверка.

Звери ведут его под руки.

«Ну, вспомнил?» – Фридрих похож на учителя.

Те бычились бритыми лбами. У кусков по вызову щетинистые черепа. Покачиваются, будто их насадили на кол.

«Плохо», – учитель выставляет оценку.

«Можа, эта... свезти к нам?» – череп, насаженный на кол, вносит конкретное предложение.

Будто зверок – мертвое тело. Труп, который надо свезти на свалку.

Фридрих смотрит на меня. Словно в этой истории мы – коллеги, решающие судьбу ученика.

Нерадивый ученик шмыргает носом. Втягивает красные сопли: раствор, в котором вымачивают грешную плоть.

«Это всегда успеем! А пока... – Фридрих смотрит весело. – Попробуем народными средствами». – Он распахивает дверь.

Начальники цехов и отделов тянутся тонкой струйкой. Подпирают крашеные стены.

«Вот, – Фридрих обращается к зверку. – Там, за кухней, – ведет подбородком, – стоят промышленные холодильники, – он разводит руками, демонстрируя габариты. – Сайгачьи туши влезают целиком. Ты понял? Запихнут и включат. На полную катушку. Я не специалист по холодильным установкам, но, думаю, минут сорок – за глаза. А тебя, гнида, оставят до утра. До утра. В назидание твоим сраным потомкам».

Черепа склабятся, раздвигают лицевые кости.

Я – не верю. Это просто игра. На поражение. Чтобы напугать до смерти. Чтобы он, сопливый ублюдок, заговорил.

Господи, почему он молчит?!

Сейчас его потащат по коридору. Я смотрю на стоптанные ботинки, будто уже вижу: мыски выворачиваются, волочатся по полу, цепляют ковровую дорожку. Словно пол уже выстелен ковролином, обработанным белыми нитками...

«Стой...те».

Я делаю два шага – один на каждый слог.

Череп, стоящий справа, выпрастывает руку. Перед глазами его короткие фаланги.

Голос Фридриха: «Убери мослы».

Фаланги складываются, чтобы стать продолжением костей: полых, не заполненных костным мозгом.

«Ну, чего встали? Ноги в руки и – шагом марш!» – Фридрих командует.

Точки. Красные. Вьются перед глазами. Эритроциты, тельца моей крови.

«Вы? С этими кусками мяса?!» – я не слышу своего голоса. Может быть, я даже кричу. Фридриху. В его обезьянье лицо.

Кусок, стоящий слева, смотрит в другую сторону. Его напарник, стоящий справа, клонит голову набок. В его глазах ничего не проступает, ни тени обиды. Губы растянуты в подобие улыбки, пришедшей из глубины веков. Так его предки смотрели на мух или бабочек. Я – бабочка, вырвавшаяся из кокона. Он переводит взгляд на Фридриха. Если прикажут, он – готов прихлопнуть. Или вырвать крылья.

«Давай, давай... Тебя не касается...» – Фридрих бормочет.

Зверок озирается. Подтирает кровоточивый нос. Размазывает по спецовке, сшитой из дешевой ткани. Сопли впитываются мгновенно.

Два охранника идут в направлении столовой. Между ними спешит зверок. Неловко, сбиваясь с шага: два коротких на их широкий – один.

«Всем оставаться на местах», – прежде чем двинуться следом, Фридрих отдает приказ.

Теперь тишина.

На этот раз самая настоящая. Как будто все умерли. И я.

День-ночь.

Фридрих возвращается обратно: «Вот так, – кивает удовлетворенно. – Минут десять. Больше не понадобится».

Я моргаю сухими ресницами. Пересохшими, как глотка, лишенная дара речи. Так мне было сказано: им я должна открыть все двери. Все – значит все. Я сама открою дверь холодильника. Потому что они уже пришли.

«Значит – и меня, – я вдыхаю последний воздух. – Тоже. В холодильник. Ну? Боитесь? Тогда... Я сама».

Я иду. Мне очень страшно запнуться. Упасть у них на глазах. Распластаться как мертвое тело. Как неодушевленное существительное. Как труп.