Каждая дача в Кратово – это большой и многокомнатный двухэтажный загородный дом, иногда деревянный, иногда кирпичный. Все дачи были с водопроводом, газом и внутренним отоплением от газовой колонки. Некоторые дома использовались круглый год для проживания.

Большая часть дачных помещений неофициально сдавались хозяевами на лето в аренду хорошим знакомым людям либо по их рекомендациям. Неофициально потому, что в Советском Союзе любые частные сделки были запрещены и строго карались, начиная с тридцатых годов. Переговоры с хозяевами о летней аренде и смотрины дач начинались в марте-апреле.

Начиная с 1986 и вплоть до 1990 года, хозяева и постоянные арен-даторы кратовских дач передавали друг другу слухи о готовящихся еврейских погромах. Одновременно в марте-апреле по местному радио и в местных газетах ближайшего и закрытого для проезда иностранцами города Жуковского появлялись опровержения этих слухов, что делало их действительно угрожающими. В течение двух зим в нашей дачной округе станции Кратово Казанской железной дороги сгорело девять еврейских дач, включая дачу наших соседей Векслеров. Зимой дачи пустовали, и никто при пожарах не погиб. Поджигателей не нашли. Каким-то чудом об этом появилась небольшая заметка в самом популярном советском журнале «Огонёк».

В этот период, многие, и мы в том числе, перебирались на дачу не в мае, как раньше, а в конце июня, после окончания школьных занятий. К этому времени слухи о погромах затихали, а местные власти и милиция сообщали, что все под контролем. С середины мая и до конца июня, я и мои соседи-мужчины без жён и детей ездили на дачу только на субботу и воскресенье.

Сцена 2. Бей сионистов

В пятницу вечером 16 июня 1989 года я один приехал на дачу. На следующее утро, после завтрака я сел за стол, вкопанный среди сосен позади дачи, и стал писать ответное письмо своей мачехе. К тому времени она обосновалась в Америке, в городке Марина под Сан-Франциско. Как она писала, она жила «как человек» и хорошо себя чувствовала, а в ближайшем магазине продавались пять сортов яблок, четыре сорта растительного масла, три вида орехов и свежая сметана в картонной баночке. Хотя в Америку мачеха нас не звала даже в гости, мне было интересно узнать от неё о тамошней жизни и её здоровье. Вокруг пели птички. Соседские дачи всё ещё пустовали, и там царила тишина.

Внезапно я услышал, как несколько голосов завопили «бей сионистов», и раздались звуки, похожие на выстрелы. Кто-то вошёл в нашу калитку, которая была перед домом и поэтому мне не видна. За секунду я вспомнил рассказы моего папы и всё, что я читал о еврейских погромах. Я схватил листок с недописанным письмом и побежал в противоположную сторону по отношению к входной калитке. Я повернулся и пришёл в себя только тогда, когда очутился в конце участка соседней дачи. Я подумал, что это, наверно, всё же не выстрелы, а треск от ломающегося деревянного штакетника дачных заборов. Вдруг раздались истошные женские крики. Затем всё стихло. Потом оказалось, что чернявая армянская девочка решила образумить погромщиков и вышла на балкон второго этажа дачи, чтобы сказать что-то в оправдание евреев, но её саму приняли за еврейку, и вся банда бросилась к этой даче. Тогда и завопила от страха русская мама этой девочки. Как потом выяснилось, её армянский папа, здоровенный мужик и доктор физико-математических наук, спрятался в погребе с топором в руках, поскольку недавно всех его родственников зарезали в Сумгаите азербайджанские погромщики.

Однако в соседнем дворе другой половины того же кирпичного дома-дачи мирно выпивала большая русская семья Рагозиных, хотя и включающая в себя кандидатов технических наук и инженеров-авиаторов, но помнившая о своём крестьянском прошлом. Короче, пять мужиков похватали садовые лопаты и выбежали на улицу. Увидев их, вся шпана испугалась и мгновенно бросилась бежать кто куда. В основном это были полупьяные подростки 16–17 лет из располагавшегося неподалёку технического училища и их шпанистые друзья. Руководившие ими трезвые молодые люди с прямыми офицерскими спинами сели в поджидавшую их машину с замазанным номером и укатили прочь.

Трое из упомянутой семьи Рагозиных сели в свою машину и поехали в близлежащий лесок, где они нагнали группу бывших погромщиков. Двоих они схватили и стали заталкивать в свою машину. В это время как бы случайно появилась милицейская машина, которая и забрала этих двух ребят. Но Рагозины поехали за ними в отделение милиции, где погромщиков почти сразу же отпустили, не задав им никаких вопросов. Рагозины поняли и рассказали соседям, что милиция знала о готовящемся погроме заранее и ничего не хотела по этому поводу предпринимать ни до, ни после погрома по указанию своего или, скорее всего гэбэшного начальства, которому милиция беспрекословно подчинялась.

Этот погром произошёл в охраняемой КГБ зоне секретного авиационного центра в городе Жуковском, куда не пускали иностранцев. Так что это явно было делом рук местного КГБ. Я вспомнил папины рассказы о еврейских погромах на Украине, которые всегда проводились с разрешения или при участии властей, а также я вспомнил подготовку КГБ и большевистской властью русского населения к тотальному еврейскому погрому 1953 года.

Это был сигнал о том, что советской властью уже снят или может быть скоро снят запрет на еврейские погромы. Если мог быть один погром, могли быть и другие. Ждать следующих погромов становилось глупо и опасно. Кто из евреев вовремя не убегал, тот погибал. Этому учила история евреев и слова моего папы о том, что евреев начнут убивать, как только власть это позволит. Именно тогда я и принял решение об эмиграции. В сентябре 1989 года, вернувшись с дачи в Москву, Зина, Тина, и я подали заявление об отъезде из СССР на ПМЖ в Израиль.

Сцена 3. Гэбэшное реагирование

Через месяц после погрома ко мне на дачу пришла группа членов нашего дачного кооператива с просьбой подписать письмо-жалобу по поводу этого погрома. Письмо адресовалось Московскому областному управлению КГБ. Уже подписав письмо, я обратил внимание на то, что были только две подписи с расшифровкой фамилии печатными буквами – первая председателя нашего кооператива с хорошей русской фамилией и моя. Через три месяца после погрома моя дочь Тина сказала мне, что почти каждый день, когда она приходит домой из школы, нам по одному разу звонит какой-нибудь офицер КГБ и спрашивает меня. Тина каждый раз отвечала, что я на работе, и была готова дать им мой рабочий телефон, но им он