Внизу, у рубки, появились маленькие красные огоньки. Подвахтенные собрались под «деревенской липой» покурить. Они помогли вытащить из люка тело Карлса, завязанное, словно пакет, и бросили его за борт. Старший квартирмейстер поставил на карте крест, подписал долготу и широту, дату и время по судовым часам. «Три часа под ударами глубинных бомб», — записал в боевом журнале командир.

Внешнюю крышку торпедного аппарата номер четыре заклинило. Подводники чинили ее в три смены: старпом с помощником боцмана; два мичмана; торпедист и старший матрос.

Вода была ледяная. Но хуже всего была замерзшая палуба. Когда работы только начались, обнаженные моряки подумали, что просто не смогут пройти эти два метра от рубки до носа — холод убьет их. Колени голых ног не сгибались; они боялись, что, одолев половину этого расстояния, просто встанут и замерзнут на месте; сама мысль о том, что им придется идти босиком по покрытой льдом палубе, была невыносима. Но на мостике стоял командир. Они чувствовали его взгляд на своих спинах, и им вовсе не хотелось услышать его ядовитые замечания в свой адрес, достаточно было взгляда.

Оказавшись в воде, они поначалу чувствовали облегчение — вода была теплее воздуха. Но через несколько секунд их охватывал ледяной холод, и, если бы на мостике не стоял командир, глядя на часы, они бы тут же бросили работу и выскочили на палубу. Как бы то ни было, они работали с остервенением, ибо знали, что пытка будет продолжаться до тех пор, пока эта проклятая крышка не откроется.

Никто из них не мог провести в воде больше четырех минут. Они обвязывались линем вокруг талии, и через каждую минуту люди на палубе дергали его пять раз. Это был сигнал — с тобой все в порядке? И если ныряльщик сразу же не отвечал такими же пятью рывками, его тут же вытаскивали на поверхность. Это была кошмарная работа: линь врезался в тело, отчего содранная кожа постоянно кровила.

Но самым худшим был путь назад. Измученные, задыхающиеся и трясущиеся от холода, моряки шли по палубе на мостик, поскольку, прежде чем спуститься в лодку, должны были доложить командиру, что крышка никак не открывается, и объяснить причину. При этом никак нельзя было сжульничать, поскольку Лютке прекрасно знал, как выглядит крышка торпедного аппарата и как она работает. Конечно, он мог бы выслушивать доклады и внизу, в лодке, но у него были причины делать это на мостике. Моряки их знали и подчинялись. В центральном посту их растирали до тех пор, пока кожа не становилась красной, как панцирь омара, и давали выпить дополнительную порцию шнапса. К тому времени надо было снова подниматься наверх и нырять под воду.

С третьей попытки Тайхману и Штолленбергу удалось открыть крышку. Толстый губан, добрых три фута длиной, следил за их работой и тут же засунул голову в трубу аппарата. Тайхман ударил его по хвосту, и он выскочил оттуда как ошпаренный. Зрелище было очень комичным. Тайхман и Штолленберг рассмеялись и тут же наглотались воды. У Штолленберга изо рта выскользнул загубник индивидуального дыхательного аппарата, и ему пришлось поскорее всплывать.

Лютке попытался наверстать упущенное время.

— Конвой нас ждать не будет, — заявил он и велел дать самый полный ход. Другие субмарины, находящиеся в этом районе, вступили в контакт с конвоем и передали по радио его координаты и курс.

Ветер крепчал. Когда Тайхман ночью поднялся на мостик, сила ветра была равна восьми баллам. За ночь он достиг ураганной силы. Вахтенные на мостике ждали приказа к погружению. Но командир не спешил его отдавать. Он поднялся на мостик и крикнул старпому:

— Держите курс и скорость.

Сам он занял позицию у перископа и стоял так в течение последующих часов.

Видимость была нулевой. Волны, похожие на горы, бросались на мостик сбоку, а когда головы подводников появлялись над водой, ветер хлестал по их лицам с такой силой, словно хотел содрать кожу. Крен подводной лодки составлял 40–50 градусов. Моряки знали, что свинцовый киль не даст кораблю перевернуться, но они не знали, как долго смогут выдержать эту пытку. Они всерьез опасались, что волны сокрушат их или смоют за борт. Они крепко привязали себя ремнями, но хорошо знали, что ремни могут и порваться. Ледяная вода согревала их, но острый как нож ветер продувал промокшие насквозь кожаные регланы и завывал, словно тысячи органных труб. Руки заледеневали так, что казались частью корпуса лодки. А командир стоял рядом, словно вторая труба перископа.

Ночь была темной и непроницаемой, и только барашки на волнах сверкали, словно белый сахар, которым посыпали дикие черные горы, чьи вершины, казалось, вздымались под действием непрекращающегося землетрясения. Море и ветер объединились в своей неукротимой ярости, стремясь уничтожить маленький низкий мостик.

Люк рубки был закрыт. Командир и четыре вахтенных сигнальщика в одиночку противостояли урагану. Что касается сигнальщиков, то они считали, что их пребывание на мостике совершенно бессмысленно. Они ругали командира на чем свет стоит, словно он был самим дьяволом во плоти, причем поливали его вслух, зная, что он все равно не услышит, — голоса тонули в реве ветра и грохоте морских волн.

К концу третьего часа вахты на мостике осталось четыре человека. Куда исчез кормовой сигнальщик левого борта, никто не заметил. Тогда командир крикнул Тайхману в ухо, чтобы тот спросил по переговорной трубе, не спустился ли он в лодку.

Вопрос этот был чистой формальностью, но Тайхман послушно прокричал его в переговорную трубу. Понять, что там крикнули в ответ, было невозможно, и Тайхману удалось объяснить это командиру. Вынырнув из-под водной лавины, накрывшей их на целых двадцать секунд, командир велел Тайхману спуститься вниз и поискать там сигнальщика. Тайхману показалось странным, что командира интересует судьба подчиненного.

Когда мостик на мгновение очистился от воды, Тайхман открыл люк и спустился в рубку. Он тут же закрыл за собой люк. Рулевой посмотрел на него, как на привидение, заглянул в люк центрального поста и со стоном повернулся к Тайхману.

— Попроси там, чтобы меня сменили, — сказал он. — Не могу держать курс. Мне плохо.

Тайхман глянул в глаза рулевого и понял, что это правда. Он спустился в центральный пост и не успел еще отойти от люка, как рулевого вырвало прямо ему на голову, словно в доказательство того, что он и вправду сходит с ума. Тайхман с отвращением тряхнул головой — ничего другого он сделать не мог из-за огромной усталости.

— Старик там что, совсем рехнулся? — крикнул помощник механика. Подняв руки над головой, он крепко держался за вентили клапана, когда же лодка резко ныряла, создавалось впечатление, что он стоит на руках.

— Сам его спроси.

— Грязный пес. Чертов пес. Грязный ублюдок… — последние слова он просто провизжал, и Тайхман, который пролез уже в дверь первого отсека, обернулся, подумав, что помощник сошел с ума. Но он увидел, что тот завизжал просто потому, что стоял больше на руках, чем на ногах.

Сначала Тайхман не смог ничего разглядеть в переднем торпедном отсеке. Но когда его глаза немного привыкли к темноте, он заметил сапог, буханку хлеба и матроса, лежавшего на спине с поднятыми вверх ногами, словно он занимался гимнастикой. Все в отсеке моталось от борта к борту. Ремни на некоторых койках порвались, и люди не знали, как им улечься. Тайхман поразился, как они все это могут вынести — ведь их долгие часы швыряло из стороны в сторону. Некоторые были ранены — их руки и лица кровоточили. У одного матроса половина головы была красной от крови; он походил на женщину, которая решила выкрасить волосы в ржаво-коричневый цвет, но успела покрасить только одну половину головы. Тайхман глядел на все это только несколько секунд, как вдруг отсек перевернулся.