Зато уж теперь за все годы пришлось ему поработать. Другой раз по трое суток не остывал мотор. Тут ведь тоже как на войне: все срочно, все скоро, все боевое задание, и скучать по тебе, сестренка, некогда.

Вот так мы и «воевали» до двадцать пятого числа. В тот день, с ночи, опять ходили на левый берег за фуражом. Взяли полный груз прессованного сена в кипах, и, не будь этого сена, не видать бы тебе братика.

А получилось все это так: с утра в тот раз была такая тишина, что мы с Володей ждали шторма. Ну, да ведь нам, морякам, к штормам не привыкать. Мы и на Каспии не раз штормовали, а уж тут на речке как-нибудь не укачаемся… Это мы так думали, а получилось вот как.

Как раз в обед вышли мы из Ахтубы и пошли к нашей пристани. Груз, как всегда, срочный, у нас тут не срочных не бывает. Еще вчера обозные коняги подъели все сено, и начальник транспорта сам нас провожал: «Не подкачайте, мол, комсомольцы, проявите хорошее отношение к лошадям».

Ну мы и гнали полным ходом, на сто десять оборотов, и, конечно, я сам стоял в машине. Следил, чтобы ничего не случилось. Мы же первые взяли комсомольское обязательство работать без аварий и простоев и до того дня держались.

Вдруг слышу, Володя вызывает на палубу. Поднялся.

— Видишь, — говорит Володя и показывает на солнце. А вокруг солнца круги вроде сияния.

— Это что же такое? — спрашиваю я.

— А я у тебя хотел спросить, — отвечает он.

Ну, постояли, посмотрели, и я пошел назад в машину. А еще через полчаса началось. Сначала я услышал, как заплескало за бортом, потом стало заметно покачивать. Я даже обрадовался. Давно нас не качало. Потом Володя дал стоп. Я заглушил мотор и слышу: ветер наверху свистит уже как следует. Потом отдали якорь, а мне сигнал «отбой».

Раз отбой, значит, и отдохнуть можно. Я вышел на палубу подышать. А на реке ад кромешный. Воды не видно совсем, зыбь небольшая, но крутая и все бурлит, как в котле, а пена клочьями летит, стелется, хлещет по бортам, а кое-где закрутит и рюмками поднимается в небо.

Пароходы, баржи, катера, всё, что есть на реке, — все повернулись на якорях и низко кланяются левому берегу. А оттуда, с берега, как туман, стеной идет горячая пыльная мгла. Солнце стало красным, зловещим, а ветер все крепчает. Тут какой-то неуклюжий катерок стоял рядом с нами, так он вдруг сорвался с якоря, повалился на борт, будто присел, и, как на салазках, понесся и выкатился на берег боком, как чурбан.

Мы с Владимиром переглянулись: говорить-то все равно было бесполезно — ничего не слышно, — и я пошел запускать двигатель. Запустил, и сначала отрабатывали малым ходом, потом довели до среднего, потом дали полный, но все равно едва держались. Якорная цепь все время была натянута, но, конечно, машиной мы здорово разгрузили якорь и держались хорошо. А другие, кто вовремя не успел завестись, и особенно несамоходные баржи стали ползти, полезли друг на друга, и такая заварилась каша, что я уже тогда понял, что тут наломают дров.

Справа от нас стояла большая стальная баржа со станками-тяжеловесами. Этих станков тут на стройке ждали целый месяц, из-за них все дело стояло, и в то утро они, наконец, пришли. Канаты на этой барже были надежные; она стояла крепко, пожалуй, и устояла бы, но тут на беляне с лесом лопнул канат, она с ходу навалилась на баржу. Тут, конечно, и у баржи канаты не выдержали.

Сначала один оборвался, потом другой, и обе баржи, сцепившись, двинулись к берегу. Сначала они пошли не спеша, потом начали набирать ход, и ветер постепенно разворачивал их бортом к волне. Несло их прямо к новой эстакаде. А там, справа от эстакады, забиты железные сваи для пирса. Пирс еще не готов, и свай этих не видно в полую воду, но мы-то знали о них, сами раз чуть не распороли днище на этих сваях. И вот мы видим, что баржа скулой ударится в стенку, развернется и кормой сядет на сваи. И конечно, пропорет днище, баржа пойдет ко дну, и тогда разгружать станки придется уже водолазам.

Вот как мы с Володей оценили положение. Переглянулись и поняли друг друга. Я мигом нырнул в машину, взял зубило, молоток и ползком, чтобы ветром не сдуло, пробрался на нос. А там уцепился покрепче, лег на палубу, ногами уперся в борт и стал рубить звено. Зубило ли попалось хорошее или цепь была плохая — не знаю, только она подалась очень быстро, скользнула в клюз, и ветром стало разворачивать «Комсомольца» влево. Я кинулся в машину и тут почувствовал, что мы перешли линию ветра — накренило нас градусов на сорок. Вот тебе и Волга!

Ну, а потом что было, я не видел. Ты же знаешь: что бы ни было, куда бы ни шло судно, мы, механики, всегда идем либо вперед, либо назад. Вот так же и тут: я гнал полным вперед, а как там маневрировал Владимир, не знаю. Но, видимо, маневрировал он наилучшим образом, потому что то, чего я ждал, случилось, и очень скоро: что-то стукнуло в днище, потом крякнули борта, я закрыл подачу, мотор встал, и больше я ничего не помню.

Потом я узнал, что все так и случилось, как мы задумали. Володя как раз вовремя ввел «Комсомольца» между баржей и сваями. Весь удар мы приняли на себя, и «Комсомольцу», бедняжке, здорово досталось: пробило борт в двух местах, и если бы не сено, он скорее всего пошел бы ко дну. И я бы с ним пускал пузыри, потому что в момент удара лопнула стойка и меня оглушило.

Очнулся я минут через сорок. К этому времени шквал промчался, ветер утих так же внезапно, как и начался, и первое, что я услышал, был крик начальника транспорта. Он сгоряча отругал Владимира за то, что мы подмочили сено, а потом стал хвалить за то, что мы спасли эту баржу. Как вообще «Комсомолец» выдержал — это просто чудо. Ведь баржа-то сорок тысяч пудов!

Вот и все, сестренка. Потом