воде — горит керосин. Погорел, погорел и погас. И сразу темь кругом, и холод такой, что думал, не доплыву.

Тут кто-то меня багром по плечу. Я думал, топить, а это спасать меня вышли. Весь Красный Яр на берегу, без малого.

На берег вынесли меня, отогрели, а к утру я встал как был — не чихнул даже.

А еще через день весь наш колхоз сюда собрался. Поставили ворот на берегу, завели концы, взялись всем миром тянуть. Так и подняли «Комсомольца» на берег с топором в борту. Тут же на берегу перебрали двигатель, борт залатали и пошли домой. А того поджигателя тоже потом нашли. Их тут банда была — всех повывели на чистую воду.

А «Маяк» наш все светит. Пообстроились, сами повыросли. У других уже и внуки есть. А живем по-прежнему дружно. И песни поем старинные, комсомольские.

А баркас так и плавал у нас. Потом сдали его в МРС, но он все равно в здешних местах промышлял. А в сорок первом году забрали его на войну. С войны, я слыхал, он вернулся, а где плавает — не скажу. Надо думать, на юге — здесь он нам ни к чему: на реке работать — велик, а в море теперь на сейнерах ходим, но думаю так, что без дела не должен он стоять…

Александр Командирович посмотрел на звезды, свернул новую цигарку и закурил.

— Однако и отдохнуть пора, — сказал он. — К рассвету приедет бригада, посмо́трите, как ловим, а сейчас спать будем.

Он положил под голову сухой травы, надвинул картуз на лицо и заснул в ту же минуту.

Переправа

С капитан-лейтенантом Южным мы встретились в офицерском клубе.

Небольшого роста, худой, подвижной, он был еще очень молод, и черные усики бантиком не делали его старше.

Парадная морская форма, украшенная ленточками боевых орденов, удивительно ловко сидела на нем. Он, видимо, сам понимал это и носил ее со вкусом.

Мы познакомились. Назвавшись, я без всяких предисловий попросил его рассказать мне о «Комсомольце».

— «Комсомолец»? — переспросил он. — Ну как же, помню. Служил на «Комсомольце». Ровно двадцать четыре часа. Вот, — сказал он, тронув мизинцем ленточку ордена Красной Звезды, — это за «Комсомолец».

— Ну, а поподробнее? — спросил я.

— Можно и поподробнее, — согласился он. — Случай действительно интересный, исключительный случай… Но тогда давайте уж присядем где-нибудь. Рассказывать долго придется.

— Так вот, — продолжал он, когда мы, найдя тихий уголок, уселись в глубокие мягкие кресла. — Было это тут же, на Волге, в сорок втором году. Я тогда в звании мичмана служил на бронекатере. Знаете, низкие такие красавцы корабли? Броня надежная, ход прекрасный, маневренность отличная, и артиллерия неплохая.

Пришли мы туда в самое горячее время. Что там творилось в те дни, рассказывать бесполезно. Кто там был, тот сам знает, а кто не был, тому все равно не понять. Не может человек, не видя, представить себе эту картину. Ведь там, если со стороны посмотреть, все шло тогда кувырком, наизнанку, против всяких человеческих представлений.

— В каком смысле? — не понял я.

— Да вот, к примеру. Ночью было светло, как днем. Пожары, ракеты, прожектора. Днем темно, как ночью, от дыма и копоти. Когда мы пришли, еще горела нефтебаза, с неба хлопьями валила сажа, как черный снег. По реке плыла черная пена, а кое-где вспыхивала нефть на воде.

Заберешься куда-нибудь повыше, посмотришь в бинокль на город — дома словно притаились, пригнулись под артогнем. Другой домик дрожит от страха, а держится, стоит. Другой тает на глазах, как сахар в стакане, а тот, глядишь, не выдержал, подпрыгнул целиком и лег плашмя. Был домик и нет. Только пыль столбом.

Небо темное, тяжелое, как броня. Посмотришь — кажется, из пушки не прошибешь. А самолет пробуравит тучи, как черная молния, спикирует к самой земле, взмоет вверх свечой… Глядишь, полыхнуло зарницей, и встает над домами черный столб с шапкой, как у гриба. Растет, расползается, а потом ухнет так, что стекла в окнах дрожат.

Наша база стояла в Ахтубе за Волгой. У нас потише было. Зенитки, конечно, и у нас били день и ночь, но ведь это свои. А там всюду грохот, огонь, кровь, смерть…

Мне до тех пор в боях не приходилось бывать, и в первые дни показалось страшновато. Но ко всему, оказывается, можно привыкнуть. Обтерпелись и мы. Сперва, конечно, кланялись каждой пуле, а потом запросто стали ходить через Волгу туда и обратно, больше ночью, конечно, но, бывало, и днем. Вроде парома.

На правый берег доставляли боеприпасы, продовольствие, людей, а оттуда всегда только раненых.

Немцы каждый раз встречали нас и провожали ураганным огнем, и потери у нас во флотилии были значительные. Но нашему катеру везло: две недели ходили без единого попадания и стали уже верить в свою неуязвимость. Но чудес не бывает — пришел и наш черед.

Как-то раз отвезли мы туда отряд санитаров и двух девушек-врачей. Одна-то постарше, а другая совсем молоденькая, восторженная такая, с комсомольским значком на груди. Страшно, конечно, было ей. Кому же не страшно с тихого берега ехать в этот ад? Но больше всего боялась она показать, что ей страшно.

Вышли. Снаряды прыгают по воде, знаете, как мальчишки «блинчики пекут» на речке. Другой раз мина рванет совсем рядом, осколки громыхают по броне, как дождь…

Мы-то к осколкам и к пулям привыкли в то время, а ей в новинку. Лицо зеленое от страха, губы дрожат, а сама все тянется к смотровой щели: «Мичман, можно посмотреть?»

Но, в общем, довезли их благополучно, высадили, попрощались, а на обратном пути минометы взяли нас вперекрест и двумя попаданиями так украсили рубку и бронепалубу, что катер пришлось ставить в ремонт. К пулям можно привыкнуть, а к прямому попаданию не привыкнешь.

Можно было, конечно, и нам пойти со своим кораблем, но в то время кто же по доброй воле покидал фронт? Мы всем экипажем подали рапорта. Вечером подали, а наутро я уже получил назначение механиком-дизелистом на новый корабль.

После нашего катера этот новый «корабль» показался мне, прямо скажем, грязной лоханкой. Корпус деревянный, все насквозь пропахло рыбой. Борта латанные в трех местах. Двигатель допотопной конструкции, с запальным шаром. В общем, кораблик