– Мне… мне очень жаль, – дрожащим голосом произносит Лиз. – Я понимаю, что…

– Ничего ты не понимаешь. Ничего! Все это просто жалкая болтовня.

– Если бы мой отец отправил меня на тридцать лет в психиатрическую клинику…

– Клинику? – шипит Вал. – Я был вовсе не в психиатрической клинике. О нет!

Лиз замолкает.

– Это он тебе рассказал, да? Я прав?

Лиз невольно кивает, но потом понимает, что он не может видеть ее в темноте.

– Я так и знал, – шепчет Валериус.

Очевидно, ему даже не нужны ее ответы. «Или он может меня видеть», – проносится у Лиз в голове.

– Ты позволила ему навешать тебе лапши на уши, как и многим другим. Он всегда был непревзойденным мастером лжи.

– В каком… в каком смысле?

– В психиатрической клинике ему слишком многое пришлось бы объяснять. Пришлось бы говорить, что я его сын. Пришлось бы подписывать документы, называть свое имя. Пришлось бы признать свою связь со мной… – Слова Валериуса каплями падают с потолка прямо в уши Лиз. – Нет, Лиз, он построил тюрьму. Камеру заключения – только для меня одного. И запер меня там в полном одиночестве на целых тридцать лет.

– О господи… – шепчет Лиз.

Валериус негромко смеется.

– И ты ее даже видела. Я позаботился о том, чтобы ты ее увидела. Подвал, выбитый в скале в горах Швейцарии.

У Лиз перехватывает дыхание.

«Дом неподалеку от Вассена». Фон Браунсфельд тридцать лет держал своего сына в заточении в подвале собственного дома, построенного исключительно для этих целей в швейцарских горах, и никто об этом не знал.

– С тем же успехом он мог похоронить меня заживо. Лучше бы он меня убил, но на это ему не хватило мужества. Он просто сделал вид, что я мертв. Он построил этот дом, и после этого ноги его там больше не было. Знаешь, что он сделал? Нанял мне сиделку. Уж на это-то его проклятых денег хватило. Ее звали Бернадетта. Старая кошелка, разочаровавшаяся во всем в этом мире. Она приносила мне еду и туалетную бумагу, и наивысшим проявлением чувств с ее стороны было то, что старуха снабжала меня книгами, бульварными романчиками и работами по медицине. Это была единственная тема, на которую мы могли поговорить: медицина. И почему она так и не поступила в какой-нибудь дерьмовый университет? И однажды она вдруг падает замертво. Бум! Мгновенная смерть. И никто ничего не заметил. Да и как бы они заметили? Там же никого не было. И я остался без еды. К счастью, хоть проточная вода у меня была. Вот так я и просидел сорок три дня. Знаешь, каково это? Потом пришла Иветта. Очередная медсестра, вернее надзирательница. Она ни разу не открыла ту чертову решетку. А уж поверь мне, я подстерегал ее всякий раз. Всякий раз, когда она подходила близко!

– Как же… как же вы выбрались? – недоуменно шепчет Лиз.

– Я знал, что Иветта так же одинока, как и я. Она была моложе Бернадетты. Тут папочка допустил ошибку: ему нужно было купить мне очередную старуху. Если ты молода, нельзя десятилетиями держать в заточении своего сверстника и вести себя беспечно. Мы разговаривали. В какой-то момент мы стали общаться, как старая супружеская пара, вот только нас по-прежнему разделяли прутья решетки. А Иветта никогда не приближалась к решетке. Никогда. Но однажды в прошлом году в октябре она все-таки допустила ошибку. Мне удалось схватить ее: проемы между прутьями довольно широкие, и моя рука туда прошла. А эта дура была настолько неосторожна, что держала при себе ключ от подвала – на брелоке со всеми остальными ключами от дома. Я вставил ключ в замок и чуть не сломал его. Он едва поворачивался.

– А Иветта? Что вы…

– Я мог бы убить ее. Желание было почти непреодолимым, но… я не смог себя заставить. Так она заняла мое место. И я не пожалел об этом решении. Иветта очень помогла мне, когда появилась ты. У меня был человек, который мог позаботиться о тебе.

У Лиз кружится голова. Она обеими руками ощупывает колонну, пытаясь убраться подальше от этого голоса.

– Что вам от меня нужно? – хрипло шепчет она.

– Ты сама знаешь, – отвечает Валериус. – Я хочу, чтобы ты умерла для меня.

Страх соляной кислотой разъедает ей кожу.

– Почему?

– Я тебе уже говорил.

– Из-за тринадцатого октября?

– Да. Но теперь это должно случиться раньше. По твоей вине. Это все твоя вина.

– Что случилось тринадцатого октября?

– Он тебе так и не рассказал, верно?

– Нет.

Тишина.

И вдруг в крипте загорается яркий свет. Лиз подслеповато щурится.

– Посмотри на меня, – требует Валериус.

Лиз смотрит на него, на разделенное на две части лицо.

– Это из-за твоего Габриэля я стал чудовищем. Это из-за твоего Габриэля отец запер меня в подвале. А ведь я только расправил крылья, только начал летать. Я был готов – готов! – войти в его мир. Я взлетел бы выше него, намного выше. Мой полет только начинался. А потом появился он, твой Габриэль. Ну и имечко! Нужно было сразу понять: Габриэль – как ублюдочный проклятый архангел Гавриил!

Берлин, 28 сентября, 06: 57

– А этот фон Браунсфельд, – говорит Габриэль, – что он за…

– Стой, стой! Не туда! – Дэвид взмахивает руками, показывая налево.

Габриэль резко проворачивает руль, и автомобиль вылетает с Кронпринцессинненвега на Ванзеебадвег. Старые шины «сааба» шуршат по мокрому асфальту.

– О боже, да что ж такое! Может, все-таки поедешь медленнее? Мне вообще-то эту машину нужно вернуть в целости и сохранности.

– Ладно. Так что за тип этот фон Браунсфельд? Почему Лиз брала у него интервью? – Габриэль вдавливает педаль газа в пол.

Дэвид держится за ручку дверцы и смотрит на приборную панель, где стрелка спидометра поднимается все выше.

– Он один из десяти самых богатых людей Германии, миллиардер.

– На чем же он заработал свои миллиарды?

– В сущности, трудно это отследить, но все началось в семидесятых-восьмидесятых. Тогда он занимался издательским бизнесом, потом вышел на телерынок, затем купил акции «Дьюи».

– Энергетического концерна?

– Да.

Габриэль молча меняет полосу движения и слегка задевает бордюр правой дверцей. Слышится скрежет, и автомобиль отшатывается влево, точно испуганная лошадь. Дэвид прикусывает губу.

– И ты говоришь, он тебя уволил? Значит, раньше ты на него работал?

– Я, как и Лиз, работал на канале TV2, который входит в его медиагруппу. Но Лиз работала по контракту, а я был на ставке.

– Отлично… – бормочет Габриэль. – А знаешь, кто еще работает на TV2?