– Не здесь, детка. Давай сначала уедем отсюда.

– Это как-то связано с мисс Гандерсан, с этим безумием в отеле? Когда папа на прошлой неделе позвонил и рассказал об этом, он был вне себя, я думала, он в обморок свалится. Твердил, что Бостон на другом конце света, но это ведь не совсем так, тут меньше чем полстраны. Мама, я просто не могу учиться в Милуоки или, прости господи, в Сент-Клауде, хотя бы потому, что там за меня не будут платить.

– Давай сначала о главном. Где твой чемодан, детка?

Твайла прилетела с одним большим чемоданом – точно таким же, как у Джоли, с тремя отделениями; родители подарили их дочерям года два назад. Взяв чемодан с транспортера, они вскоре уже сидели в «додже» тетушки Тэнди. Джоли уступила Твайле переднее сиденье, а сама села сзади.

Выехав с краткосрочной парковки, Ребекка оставалась настороже и постоянно поглядывала в зеркало заднего вида. Но если кто-то сидел у них на хвосте, значит преследователей было слишком много и действовали они сообща – ехавшие за «доджем» машины постоянно сменялись. Конечно, если на нем стоит маячок, преследователям ни к чему постоянно держать их в поле зрения. Но вряд ли телефон тетушки Тэнди стоял на прослушке и кто-нибудь знал, что прошлой ночью она привела машину в Рокфорд. Ребекка и Джоли уже покинули Рокфорд, когда те типы у мотеля поняли, что они бросили «бьюик». Чтобы вызвать Твайлу в Чикаго – а не в Милуоки, – Ребекка воспользовалась анонимным телефоном и постаралась сбить с толку любого, кто мог прослушивать телефон Твайлы или вести за ней наружное наблюдение. И все же… она постоянно переводила взгляд на зеркало заднего вида и знала, что Твайла заметила это. Когда они вырвались из толкучки аэропорта и поехали на юг по федеральной трассе номер девяносто, Твайла сказала:

– Дом в другой стороне. Зачем мы едем в город?

– Мы туда не едем. Только до федеральной дороги номер девяносто четыре, а потом на север.

– И куда же?

– В место, от которого у нас с папой остались приятные воспоминания. Увидишь.

– Папа ждет там?

– Нет, детка. Он позвонит нам позднее и скажет, что делать дальше.

– Дальше? А где он теперь?

– Он не сказал. Может, потом скажет.

Твайла наклонилась влево, чтобы посмотреть на сестру.

– Вряд ли родители еще до нашего появления на свет стали законспирированными шпионами, а теперь пустились в бега. Такое бывает только в телешоу, а жизнь не телешоу. Ты понимаешь, что происходит?

– Я знаю одно, – ответила Джоли, – мы в глубокой заднице. Только не совсем понятно, чья это задница и почему мы должны пробираться через нее. Мама тоже ничего не знает. Сколько ни плакалась в папину жилетку, ничего не смогла добиться.

– Не знала, что папа носит жилетку.

– Носит иногда. Пуленепробиваемую.

Громадное зеленое море сверкало под послеполуденным солнцем, но нигде не было видно бледных берегов – травяное море, где приливы возникают под воздействием не луны, а легкого ветерка. В небе кружили длиннотелые летучие луни, высматривая мышей в волнах травы. Бесконечный ландшафт, не подвластный времени, и царящее вокруг спокойствие породили в Джейн чувство умиротворения, хотя мыши, возможно, не согласились бы с ней.

Купив ранчо площадью в шесть сотен акров, Лиланд и Надин Сэккет перестроили дом и расширили его, устроив здесь первоклассное учебное заведение – школу-интернат Сэккетов, где сейчас жили сто тридцать девять детей. Сэккеты считали, что дети-сироты заслуживают того, чтобы расти в волшебном месте, которое поможет забыть об утрате, и поэтому в архитектуре школы преобладала тема Запада: весь комплекс зданий напоминал городок 1880-х годов, раскинувшийся среди прерии. Они держали пони и лошадей, чтобы любой ребенок мог поучиться верховой езде у инструкторов и не только получил хорошее образование, но и крепко привязался к этой земле и ее традициям.

Чтобы никто из сотрудников школы не узнал Джейн, Сэккеты выехали в одном из школьных автобусов к въезду на ранчо, располагавшемуся примерно в миле от школьных зданий. Днем ранее Чейз Лонгрин рассказал им об условиях, на которых следует принять восьмерых детей: не оформлять поначалу никаких документов и не допускать, чтобы социальные работники узнали об их существовании. А новоприбывшим велели говорить, что их перевели сюда из закрывшегося сиротского приюта в Оклахоме. Правду об их прошлом пока нельзя было сообщать даже Сэккетам. Сомнения Лиланда и Надин перевешивались убеждением в том, что каждого попавшего в беду ребенка присылает дух их сына, умершего от менингита в три года.

Харли Хиггинс и другие дети из Доменной Печи пробыли с Джейн и Лютером меньше двух дней, но очень не хотели расставаться с ними. Джейн опускалась на колени, ерошила им волосы, целовала их, обещала, что Лютер либо останется с ними, либо вскоре вернется, когда закончит свои дела. И она тоже вернется. А пока они поживут в этом особенном месте, и добрые люди станут им как родные – как родители. Она надеялась, что эти обещания не будут пустым звуком.

Джейн закончила прощаться с детьми, и Лютер повел их к автобусу, заверяя на ходу, что он – их шериф и всегда будет их защищать.

Харли бегом вернулся к Джейн, взял за руку, сжал ее с силой, хотел сказать что-то, но не смог. Она поцеловала его в лоб, прижала к себе:

– Я знаю. Я знаю, мой хороший, – и повела его за руку к автобусу.

Сенной сарай, длинное здание из профильного металла, защищенное от летней жары, построили в конце пропитанной маслом дороги, на территории ранчо, но более чем в четверти мили от школы Сэккетов. Отчасти это объяснялось боязнью пожара. К концу покоса туда можно было сложить до двух тысяч тюков, хотя сейчас доставляли примерно тысячу.

Сидя за рулем «крайслера-вояджера», Лютер доехал до сенного сарая вслед за «фордом». Машины остановились с восточной стороны постройки, в предвечерней тени. Две оседланные лошади, привязанные к ограде, не испугались автомобилей: с любопытством посмотрев на Джейн и Лютера, они приветственно заржали.

– Лютер, мне нужно поговорить наедине с родителями мужа.

– Конечно. Говорите столько, сколько понадобится.

В сарае до самого потолка высились тюки, в воздухе стоял едкий запах сена, не дающие тепла диодные лампы проливали яркий голубоватый свет – нечто вроде сияния в сне-откровении, и в этом свете кружились миниатюрные галактики сенной сечки и пылинок.

Родители Ника ждали ее. Ансел, отец, которым не мог стать отец Джейн за недостатком душевной чистоты. И Клер, мать, какой стала бы настоящая мать Джейн, если бы ее не убили. Она не видела их со времени похорон Ника. Нахлынувшие эмоции удивили ее: любовь, глубокая благодарность за то, что эти великодушные и сильные люди появились в ее жизни, горе от общей утраты, пронзительное одиночество, проистекающее из осознания того, что через несколько минут она снова лишится их, и страх…