Но опять же, Джейн могла бы и не говорить этого, ведь жизнь, казалось, объясняла ей: она родилась не для того, чтобы потрясти мир словами, а для того, чтобы действовать, сражаться, пока помнит, ради чего сражается.

Она подумала о Лютере и Джоли, о Дугале Трэхерне, об Анселе и Клер, о Надин и Лиланде Сэккетах, подумала о детях из Доменной Печи, о Берни Ригговице и фотографии Мириам, лежавшей в ее бумажнике, подумала о Сандре Терминдейл и ее дочерях, Холли и Лорен, об их доме на колесах. И она поняла, почему должна продолжить начатое, почему для нее нет иного выбора, кроме смерти.

Позже она заехала на автостоянку к югу от Салинаса, стоявшего среди таких плодородных земель, что жители города называли его «Салатной чашей мира». Припарковавшись в дальнем углу крупного придорожного комплекса, подальше от его ярких огней, чтобы видеть звезды, она вышла из машины и с анонимного телефона позвонила Джессике и Гэвину Вашингтон, хранителям ее любимого мальчика, сказав, что проспала часть дня и теперь будет ехать всю ночь, чтобы добраться до них.

Выключив телефон, Джейн подняла голову к звездам, к мириадам светил. Она знала, что вокруг некоторых вращаются неизвестные нам миры, что вот уже четырнадцать миллиардов лет после Большого взрыва Вселенная расширяется, что ее края вечно раздвигаются, проникая в пустоту, которую мозг не в состоянии до конца осознать, – триллионы звезд, таких далеких, что посетить их можно только в воображении. И все же она стояла здесь, крохотная искра жизни среди громады космоса, существо, которое думает, любит и нуждается в любви, которое может быть уничтожено, но не побеждено. Она может умереть только потому, что сначала была жива, а значит, и смерть является даром. Она села в машину и поехала на юг, к своему сыну, к своей жизни, ко всему, что эта жизнь могла преподнести ей.