И вот, занимаясь перевязкой, я слышу голос из прихожей — это миссис Уайтхед:

Дорогая, ну как же я пущу тебя куда-то кататься без манто! — В ее тоне нежная укоризна. — Настоящее лето еще впереди, вечера очень даже прохладные! А кто проводит тебя?

Томми Барроу, — откликается мисс Маргарет, она где-то в коридоре, совсем рядом со мной. — Ах, ну должна же я отыскать это стихотворение! Надо ведь доказать ей! Где, говоришь, книжка лежит? Ну мама!

На дальней полке, девочка моя! — слышится ответ. — Рядом с этой, как ее... маленькая такая, у самого окна.

В библиотеку влетает Маргарет. По большей части ее дома не бывает, она учится в гимназии, там и живет, так что прежде я видел ее лишь несколько раз. Занятый своей рукой, я все же не могу удержаться и во все глаза гляжу на прямую, грациозную спину семнадцатилетней отроковицы. Но не шелковистая копна лоснящихся русых волос так привлекает мое внимание и не веснушчатые девчоночьи плечи, даже не стан, туго стянутый первым корсетом, который я принужден увидеть, а тот факт, что она без юбки, в одних белых кружавчатых панталончиках по щиколотку, тех, что обычно бывают скрыты под подолом, и не будь я негром (а значит, существом предположительно невосприимчивым к столь откровенному зрелищу), никогда бы она не позволила себе разгуливать у меня перед носом в столь нескромном наряде. Она вся одета, до самых щиколоток, никакой наготы в помине нет, и все же эти белые панталоны создают впечатление распутной обнаженности. Внезапно меня охватывает неловкость, обдает горячей волной паники: куда глаза девать — смотреть как ни в чем не бывало или отвести взгляд? Я отвожу, но прежде, как ни старался я не смотреть, все же утыкаюсь глазами в смутное теневое раздвоение меж двух округлостей, туго натянувших ткань на юном упругом заду.

Я просто знаю, там слово упорна, — громко говорит она, обращаясь то ли опять к матери, то ли в пространство. — Надо же доказать ей! — Хватает книгу с полки и, поворачиваясь туда, где я все еще сижу на корточках, лихорадочно листает. Неразборчиво что-то себе под нос нашептывает.

Что, девочка моя? — откуда-то издалека спрашивает миссис Уайтхед.

На сей раз Маргарет не отвечает. Ее лицо триумфально вспыхивает, она тихо пищит от радости.

-Упорна! Я так и знала. Вовсе не проворна! Я Анне Элизе Воган двадцать раз говорила, что там за слово на самом деле, а она не верит, и все тут. Теперь могу доказать.

Что-что, дорогая? — доносится дальний выкрик матери. — Я не слышу!

Я говорю... — выкрикивает было Маргарет, но спохватывается и раздраженно передергивает плечами. —

А, ничего, — говорит она в пустоту и, вновь став естественной и спокойной, не в силах не похвастать победой, продолжает, обращаясь к единственному слушателю, который имеется в наличии, то есть ко мне: — Слушай! — говорит она. — Ты только послушай!

Теперь суетны пелены От глаз моих удалены,

И стал способен видеть я Основы сущности ея:

Ум ясен, мягок нрав, крепка,

Упорна и легка рука —

Сей совершенный образец,

Провидел в Женщине Творец,

Назначив тешить и царить,

И светом ангельским дарить.

Это Вордсворт[22],— поясняет она для меня. — Так-то вот: получается, десять центов я таки у Анны Элизы Воган выиграла! Ведь говорила же дурочке, что рука там упорна, а не проворна, а она не верит, да и все тут. А что если мне и еще десять центов выиграть?

Оторвавшись от тряпки, которой я старательно обматывал руку, исподволь быстро взглядываю вверх, вновь глазами упираюсь в панталоны и отворачиваюсь. Весь в поту. На виске бьется, чуть не лопается вена. Меня охватывает внезапная дикая ярость. Ишь еще святая невинность тут выискалась! Как она смеет так бездумно меня провоцировать? Безбожная белая дрянь.

И знаешь что, Нат, может быть, ты мне с этим как раз поможешь. А выигрыш поделим! Правда — почему бы нам не поделить его пополам? Мама говорит, ты так хорошо подкован по Библии, наверное, ты знаешь. Мы с Анной Элизой поспорили насчет одного места, где про виноградники, которые в цвету, она говорит, будто бы это из “Ромео и Джульетты”. Ну скажи, Нат, правда же это из Библии? Ну правда жсе?

Едва держась, чтобы не глянуть вверх, я не отрываю глаз от правой руки, которой сжимаю левую. Ярость куда-то отступает. Стараясь, чтобы голос не выдал меня, после долгого колебания говорю:

Вы правы, молодая хозяйка. Это место из Песни Песней. Там так: “Ловите нам лисиц, лисенят, которые портят виноградники, а виноградники наши в цвете. Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему; он пасет между лилиями”. Так там сказано. Десять центов ваши, мисси.

Ой, Нат! — вдруг вскрикивает она. — Твоя рука! У тебя кровь идет!

Да ну, пустяки, мисси, — отзываюсь я. — Всего-то царапина. Немножко крови — ничего страшного.

Она подходит, она совсем близко, а я сижу на корточках, и эти белые панталоны я прямо чувствую (вижу? осязаю?), а она еще и тянется ко мне быстрыми нежными пальцами, берет меня за здоровую правую руку. Ее осторожная ласка отзывается во мне, как ожог, словно кипятком брызнуло, и я резко отдергиваю руку.

Да не надо! — протестую я. — Это ничего, мисси, я клянусь вам!

Убрав руку, она неподвижно стоит со мной рядом. Я слышу ее дыхание. После паузы раздается тихий голос:

Что ж, ладно, Нат, но руку тебе надо полечить. Обязательно. И спасибо за консультацию по Библии. Как только Анна Элиза Воган со мной рассчитается, я непременно дам тебе пять центов.

Да, мисси, — говорю я.

Так ты смотри, обязательно лечи, не запускай руку.

Да, мисси.

Иначе не отдам тебе пять центов, так и знай!

Ты что там копаешься, мисс Пег? — слышу я голос ее матери. — Семь часов уже! Они сейчас приедут! Опаздываешь! Поторопись!

Иду-иду, мама! — отзывается она. — Пока, Нат! — И голосок такой веселый-веселый.

Подхватилась и упорхнула в этих своих панталончиках, под которыми упругая юная плоть так и проглядывает, розовым силуэтом светит из-под тонкой, чуть ли не марлевой, ничего не скрывающей, возмутительной вуали. Витает аромат духов, слабеет, пропадает. Я с пола не встаю, сижу на корточках в ласковых, пахнущих стружкой сумерках. Снаружи по-весеннему одурело чирикают, поют птицы. Я чувствую, как у меня по венам запястий бешеным горным потоком мчит кровь. Снова придя в ярость, я не понимаю, почему у меня так часто бьется сердце, и почему моя ненависть к Маргарет острее, чем к ее матери.

Черт ее побери, — шепотом произношу я, но не как ругательство, а как просьбу, как мольбу. — Черт побери ее душу/ — вновь говорю я и ненавижу ее при этом даже больше, чем пару секунд назад, а может, и меньше — перед глазами опять эти кружавчатые белые панталончики, и я уже не знаю, больше или меньше.