— Понял, товарищ генерал! — Воронов вздохнул, прикинув, что придется ему выдумать, если братишка решит повидаться с Батей.

Когда Андрей переговорил с Богомоловым, он вдруг вспомнил о Зелинском, и на душе сразу же потеплело: нужно будет ему позвонить и сообщить приятное известие.

После того как сорвалась их встреча, Воронов выполнил обещание, данное Зелинскому, и они договорились встретиться в пять часов «на нейтральной почве», как сказал прокурор, у «Метрополя». Отвечая на вопрос Воронова, почему не прямо у него дома, он загадочно произнес, что это сюрприз. Когда Воронов в своем лучшем костюме подъехал на такси ко входу в «Метрополь» с огромным букетом роз для супруги Зелинского, предполагая, что им придется идти в ресторан, он увидел одного прокурора. Тот обнял удивленного майора за плечи, посадил к себе в машину и радостно сообщил, что они едут к нему на дачу.

У Воронова было такое выражение лица, что Зелинский, не выдержав, рассмеялся. Он стал расписывать, как супруга второй день готовится к встрече с «почетным гостем», только и говорит, что о Воронове и Савелии.

У Андрея совсем вылетело из памяти имя-отчество жены Зелинского, и он, сколько ни пытался, все никак не мог вспомнить: — Ты знаешь, Саша, Савка тоже вспоминал о… — Он смущенно прервался. — Надо же, стареть начал, что ли? — Зинаида Сергеевна!

— И как я мог забыть? — сокрушался Воронов. — Не переживай, ты же с ней и виделся, по-моему, всего пару раз. Немудрено и забыть, — успокаивал тот. — Так что ты хотел сказать о Савелии?

— О Савелии? Ах да, как только заходил разговор о тебе, он непременно вспоминал Зинаиду Сергеевну и тут на него что-то накатывало: замыкался в себе и мог целый вечер промолчать.

— Видно, зона вспоминалась. Это, брат, тяжелая штука. Зона! Слово-то какое противное! — Он поморщился. — Веришь ли, и мне она часто вспоминается. Казалось бы: они по ту сторону забора, я по эту, а если подумать, то мы тоже жили как подневольные. Конечно, с лагерем не сравнить, но все-таки! Столкнешься с чем-то таким, что душа твоя не принимает, бьешься, бьешься — и все как об стенку горох. Нет, об стенку горох хоть звук издает какой-то, а здесь — как в вату! Никакой отдачи, никакого звука! Мне бы помочь таким, как Савелий, еще нескольким, но не получилось. Он ведь был единственный… Представляешь, единственный! А безвинных… — Он с тяжелым вздохом покачал головой. — Много! Очень много!

Воронов бросил на него быстрый удивленный взгляд.

— Знаю, что ты хочешь сказать, — тут же подхватил он. — Прокурор — и вдруг такое говорит. Да, прокурор! Но я знаю больше, чем другие, и сейчас всеми способами стараюсь помогать тем, кто попал туда по недоразумению или по ошибке. И мне не важно, по чьей ошибке: следователя, судьи или по своей собственной. Можешь мне поверить, что у меня больше, чем у кого-либо, поднадзорных дел. И ты знаешь, я нисколько не жалею, что работал в колонии. Мне это помогло увидеть все как бы изнутри места заключения.

— Ты считаешь, что колония слишком суровое наказание для преступника? — заметил Воронов. — Давай сразу договоримся, — горячо произнес Зелинский. — Есть преступление — и преступление! Украденная буханка хлеба и убийство человека — совершенно разные вещи! Одно убийство может отличаться от другого, несмотря на то, что жизнь убитому все равно не вернешь. Одно дело — хладнокровно разработанное убийство, и совсем другое — совершенное при самообороне. Это абсолютно разные преступления!

— Так суд и относится к ним по-разному, не так ли?

— Так! — согласился прокурор — Но я имею в виду не сроки наказания, само собой разумеется, что они разные. Я имею в виду места, где отбывают наказание. Все сидят в одной и той же зоне. И что получается? — Что?

— Случайно оступившийся человек, осознавший свою вину еще во время следствия, оказывается среди тех, для кого преступные действия — образ жизни. Тех, кого, как говорится, уже ничем не исправишь. Как ты думаешь, что может ожидать оступившегося человека в колонии?

— Вряд ли здесь можно ответить однозначно, — задумчиво проговорил Воронов. — Для этого нужно знать его характер, силу воли…

— Людей, обладающих силой воли, очень мало, а тех, кто мог бы выдержать два, три, тем более четыре года в колонии строгого режима и не сломаться — и того меньше. Вроде справедливо поступая со всеми преступившими закон, общество приговаривает их к лишению свободы, но в конечном счете наказывает само себя. — Не понял…

— Ну как же? Случайно оступившийся человек, отбывая наказание с теми, кто тюрьму считает матерью родной, тоже становится преступником. То есть общество само увеличивает их число. — Так что же делать, всех отпускать, что ли. — Нет, этого я не предлагаю.

— Какой-то замкнутый круг получается: сажать плохо, и не сажать тоже плохо. — Ты правильно заметил: вроде бы замкнутый круг… Но! — Зелинский поднял указательный палец. — Выход есть. Он заключается в дифференцированном подходе не только к личности преступника, не только к характеру преступления, но и к местам отбытия наказания.

— Строить для оступившихся отдельные колонии, когда страна и так нищая? Ты посчитал, сколько потребуется средств для этого?

— В том-то вся и штука, что никаких новых колоний строить не нужно! — устало возразил Зелинский. — Вполне хватит и тех, что у нас имеются. — Опять не понял!

— Я считаю, что деление на общий, усиленный, строгий и особый режимы — давно отжившая система. Почему человека сразу отправляют на строгий режим, если у него уже есть судимость? Приведу пример: подросток совершил глупость и отбыл наказание на «малолетке»; лет через двадцать допустил какую-то провинность, за которую получил срок, и его, заметь, по закону, автоматически отправляют на строгий режим. Нет, я уверен, что это в корне неверно! Мне кажется, что в наше законодательство должны быть внесены существенные изменения, прежде всего в Уголовный кодекс. Но и это не решит проблемы, если в правоохранительные и в судебные органы не придут умные, честные, справедливые работники!

— С каких это пор ты стал фантазером? — с улыбкой удивился Воронов. — Такие работники нужны везде.

— Согласен, но начинать-то нужно именно с органов власти, от которых зависит судьба, а порой и жизнь человека. А фантазером я не стал, я всегда им был, — с грустью сказал Зелинский. — Просто так получалось, что мне много раз приходилось идти на компромисс с самим собой. Сначала в малом, потом в большом, пока я не встретил твоего братишку. Он заставил взглянуть на себя как бы со стороны. Взглянул и ужаснулся: что я делаю? Как живу? Чем живу? Савелий стал для меня своеобразным барометром, что ли. Сначала я к нему придирался, третировал его, а он… — прокурор глубоко вздохнул. — Никогда не забуду его взгляда. В нем не было жалобы, недовольства, страха или презрения. Я увидел в его глазах усталость умного, пожившего человека, который, казалось, говорил мне: «Ну, что тебе, человече, надо от меня? Ты еще так глуп!»

— Да, глаза у Савки… — начал Воронов, но не смог найти определения и лишь добавил: — Иногда так взглянет, что чувствуешь себя полнейшим идиотом.