— Анна! — Дико закричал Филиппов, чувствуя, что умирает.

«Сегодня ночью, точнее, уже под утро, произошло вот что: мне снилось, что какой-то пароход тонет. Я стала кричать, испытывая настоящий ужас. И тут же проснулась, вскочила, еще в полусне начала метаться по комнате, включила свет, мне казалось, что у меня плохо с сердцем, я побежала в кухню, схватила мамин валидол, сунула себе под язык. Я вся дрожала, ужас не проходил. Я решила посмотреть в зеркало — и посмотрела: белки глаз были совершенно красные, точно налитые кровью. Умираю, вытолкнул мой мозг, и я снова побежала в кухню, налила корваллола, в другой стакан — кордиамина, — и все это выпила. Минут через десять мне стало легче. Я поняла, что выжила. Улыбнулась сама себе. И рухнула в сон.

Разбудил меня долгий междугородний звонок. Звонил Филиппов. Голос его звучал глухо, словно из ямы.

— Сейчас у нас пять утра, а в два ночи я чуть не умер Предынфарктное у меня. Я кричал, звал тебя: «Анна!» «Анна!» — и ты меня спасла.

Больше Филиппов ничего не сказал. Ртутные горошины коротких гудков вдруг слились в какой-то долгий гул, похожий на звук воздушной тревоги. Я долго, забывшись, стояла с телефонной трубкой в руках. Я не успела ему рассказать, что сама пережила сегодня. Я стояла и знала, как сильно, как мучительно сильно его люблю.

Ответная открытка Анны пришла ко дню рождения Филиппова на главпочтамт:

«Поздравляю. Очень соскучилась. Анна».

Разрыв с Людмилой произошел быстро и просто: они вернулись откуда-то в очередной раз, может быть, и от злополучной, так и не увиденной им никогда, Эльвиры и нашли Филиппова, полуодетого, с черным лицом, с дикими глазами, сидящим над грудой хрустальных осколков: посуду он им все-таки перебил. Валерина крыска чуть не задохнулась от бешенства, она глотала сначала слезы, а потом валериану, а Валерий о чем-то долго, с настоятельными интонациями, говорил с Людмилой в соседней комнате.

В общем его выставили.

Он собрал чемодан, молча оделся. Петербургский подъезд дохнул на него подвальной сыростью. И на улице было промозгло, ветер был такой, будто Филиппов проходит сквозь продуваемую трубу. С похмелья мерещились всяческие ужасы. То старик в лохмотьях, пытающий схватиться за куртку Филиппова костлявой рукой, то вечные посетители алкогольных снов инфернальные трое… Филиппов уже стал шарахаться от прохожих, а может быть, и они от него. Он где-то слышал, что гнилой петербургский климат и болотистая почва создают особый склад психики у коренных жителей — они или припадочные или подвержены галлюцинациям, а многие. особенно до сих пор влачащие свой жалкий земной путь в старых коммуналках, вообще уверены, что живут в не настоящем времени, а в прошлом — кто в эпоху Петра, кто Павла Первого… Бред величия очень характерен для питерских безумцев, рассказал Филиппову… кто?… кто— то на улице, да, в один из его последних запоев. Тонкая публика проживает в этих чахоточных местах, скажу я вам, голубчик мой Ярославцев? Я больше не видел его, какой-нибудь некоронованный король пивбара? Может быть. Однако, думал Филиппов уже зло, стоя в очереди за билетом на самолет, по крестьянско-кулацкой своей природе, как сам он себя определял, у Филиппова всегда в носке, так сказать, была припрятана пара тысчонок, однако, в твоих, Людмила, родственничках что-то петербургской тонкости я не приметил. Жлобье. Филиппов вышел из очереди, плюнул в недалеко стоящую, под мрамор оформленную, урну, прошелся по залу… Еще пять человек впереди. Успею позвонить. Он зашел в кабину междугороднего телефона, предварительно разменяв в соседнем окошке несколько рублей, опустил карточку и набрал номер Анны. Она оказалась дома.

— Я завтра прилетаю. Точнее сегодня ночью. И сразу к тебе! — Хорошо, что Анна не может почувствовать его зловонного дыхания. Она молчала. Захотелось выпить.

— Нет, — наконец сказала она, — понимаешь…

Он не стал дослушивать. Бросил трубку. Спустился вниз, в один из буфетов агентства, купил бутылку коньяка. Поднялся снова наверх, подошел к очереди. Его уже прошла. Но девушка, в зеленом берете и зеленом пальто, пропустила его вперед.

— Я видела, вы здесь стояли, — пояснила она. И Филиппов испытал такой прилив благодарности, что чуть не заплакал.

На летном поле, у трапа, слезы все-таки полились у него из глаз. Он стыдливо отвернулся от пассажиров. Впрочем, так было холодно и сыро, так дуло, что каждый желал поскорее проскочить в самолет, не обращая на других никакого внимания. Хотелось достать бутылку и отпить прямо из горлышка. Но и в салоне еще пришлось ждать: самолет задержали минут на тридцать. Пока не взлетели, пока не погасли предупреждающие надписи, пока тщедушный молокосос— сосед — так Филиппов его сразу для себя окрестил— не уставился в свои, испещренные цифрами и латинскими буквами, аккуратные бумаги. Филиппов не решался достать коньяк, он и всегда, выпивая, чувствовал себя так, будто делает что-то предосудительное. Но, наконец, и высоту набрали, и надписи погасли, и сосед занялся числами начиная методично сверять столбцы на бумаге с циферками плоского калькулятора. Филиппов достал бутылку армянского коньяка, налил в бледно-желтый одноразовый стаканчик — и осушил его залпом. Когда родной город стал стремительно подлетать к самолету, а не наоборот, когда накренились и поползли в лицо Филиппову родные дымы из тяжелых проржавевших труб, когда посадочная полоса засверкала у него под синими опухшими веками своими острыми огнями, он понял, что опять пьян. Только не упасть, болезненно пульсировало в голове. Шел дождь и ступени трапа казались отвесной скалой. Но он спустился, ввалился в душный автобус.

Все было кончено.

Возле своего деревянного дома Филиппов выпал из такси, с трудом удержавшись, чтобы не свалиться прямо в огромную лужу, распластанную перед крыльцом, точно раздавленное тело диковинного животного. «Марта, вот я и вернулся», — глухо простонал он, стукаясь ледяным лбом о новую железную дверь подъезда…

Слухи о возвращении Филиппова поползли по институту. Его место было уже занято. И Дима, не без яда, заметил, что Филиппову ничего не светит.

— Да возьмет его Карачаров, сказала Нелька, теперь подбивавшая клинья под своего нового шефа — рыхлого Петрова, — возьмет. Прамчук своих не кидает.

Сказала она это именно Диме, а тот уже передал Анне.

— Хотя лучше бы Филиппов занялся … — Он не закончил, потому что увидел, как по коридору идет Прамчук.

— Вот видишь, — тихо проговорила Анна, — ты о нем подумал, и он тут же материализовался.

— Долго будет жить!

Прамчук, прихрамывая, прошел мимо них, даже не посмотрев в их сторону. Но Анне показалось, что он коснулся ее острыми влажными щупальцами.

Уже на следующее утро в институте появился Филиппов. Пока — просто старший научный сотрудник. К Анне он в лабораторию не поднялся — его новое рабочее место было этажом ниже. И вообще — просидел весь день, насупившись, за столом, о чем тут же заговорили шепотком институтские сплетники.