Однажды Филиппов сказал мне: «Хочешь, подарю тебе золотые серьги. Тебе так идут серьги.»

Я, конечно, отказалась.

Я сама люблю дарить Ну и потом… В общем, все понятно».

«23 октября.

Ну вчера был и денек! Да и ночь!

Вообще, я замечаю, что существует какой-то ритм событий: пусто, пусто, вдруг, в один и тот же день, все, словно сговорившись, появляются в моей жизни, насыщая ее событийным содержанием, таким густым, что потом, долгое время, я не могу вернуться к самой себе…

Может быть, я как— то не так все определяю…

В общем, сначала, утром, в институте появился Филиппов. Появился в отделе статистики или как он там называется, я не помню точно, сел скромно за стол, как потом рассказал Дима, а ему некая дама, имя которой он утаил, разложил какие-то бумажки и стал вроде как бы работать. Все, разумеется, обалдели.

К нам в отдел он не зашел.

Потом, это опять со слов Димы, в коридоре возле отдела возник институтский слесарь, обычно проводящий время в лабиринте подвальных труб — его имя Дима не назвал — и мимоходом изрек: «Видели Филиппова? Две недели просидит — будет замдиректора».

Его слова Дима даже отказался комментировать. Хотя мне сразу показалось: вещун из подвала прав.

А в конце дня случилось самое …то ли ужасное… то ли… в общем, меня вызвал к себе Карачаров.

— Вам никогда не говорили, — спросил он, — что вы умеете очень здорово помогать людям?

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду ваши прирожденные способности к целительству. Разве Вы не чувствовали, что если человек, с которым вы разговорились, был в депрессии, то после контакта с вами, депрессия его проходит? Вы словно забираете ее себе? И не только депрессию, но и страхи, тревоги, эмоциональное напряжение! Сначала я проверил это ваше свойство на себе: действовало стопроцентно. Но, разумеется, мне хотелось найти и другие подтверждения. И они нашлись: Владимир Иванович Филиппов, когда я рассказал ему об этом вашем свойстве, не просто понял меня мгновенно, но и признался, что мысленно часто называл вас «санитаром природы» — именно потому, что в вас, как в воронку, притягиваясь, уходит всяческий человеческий п с и х о л о г и ч е с к и й м у с о р. — Последние два слова Карачаров произнес полушепотом.

Я молчала.

Собственно говоря, ничего нового сейчас я не узнала. Просто все то, что я только чувствовала в себе, но не очень стремилась как-то логически обосновывать, придавая этой своей черте не слишком большое значение, Карачаров облек в простые определения. Да, я забираю ч у ж о е состояние. Причем, обычно п л о х о е чужое состояние. Я вспомнила тоску, которая порой нападает на меня — я всегда ощущала ее не как свою, а как тоску мамину. И на работе: Димино напряжение, а он к нему очень склонен. я долго чувствовала как свое. У меня никогда не было головных болей. А у Димы они часты. И вот у меня стала появляться на работе головная боль, а у него исчезла. Именно с Димой я и провела один любопытный эксперимент, потому что первый раз в жизни мне стало тяжело испытывать чужую боль как свою. Я обратилась к нему мысленно — мы сидели каждый за своим столом, напротив друг друга — и сказала: «Извини, Дима, но мне твоя головная боль непереносима. Забери ее обратно». И я посмотрела ему прямо в глаза. Взгляды наши встретились. Что-то мелькнуло в его зрачках. Головная боль сразу прошла. И больше — с того самого момента — я н е п р и н и м а ю его неприятных состояний на себя. А к нему — тогда же! — вернулась головная боль. И теперь она вновь мучит его постоянно.

Я не стала рассказывать об этом Карачарову. Я испытывала из-за Димы чувство вины: почему я не сбросила его боль куда-нибудь в нейтральное место — в старую пожухлую листву, к примеру? Почему я сразу решила возвратить ее ему? Впрочем, в который раз утешила я себя, возможно потому, что он пользовался мной, как транквилизатором, не спросив на то разрешение. «Я звоню тебе, когда мне плохо», «Я прихожу к тебе, когда меня охватывает отчаяние», «Я иду к тебе, если у меня на работе неприятности»… Сколько я слышала таких признаний? Я даже не помню всех, кто один, два, три раза приходил ко мне на работе или домой.

Обычно никто не интересовался м н о й. Все припадали ко мне, чтобы облегчить свою душу. И только одна очень умная женщина — моя мимолетная приятельница — сказала однажды: «Анна, гони меня. Я сбрасываю в тебя мою личную помойку. Не позволяй этого никому». Но я единственный раз воспротивилась — отказав в приюте Диминой головной боли.

Вот и сейчас, не спросив моего разрешения, к т о — т о внедряет в меня с в о и мысли о самоубийстве. Эта мрачная картина (не буду в описывать в деталях!) наплывает на меня все чаще и чаще. Я знаю. — это ч у ж о е. Чье? Вот здесь мое слабое место: я п р и н и м а ю мысль или чужое чувство, но воспринимаю его чаще всего сначала как свое, а потом, пытаясь отделить его от себя, от своего сознания, всегда путаюсь, определяя источник: от к о г о же оно? Кто посылает в мое сознание этот трагический сигнал-приказ: может быть, Абдуллин? Он всегда был одержим «пограничными образами». Или моя мама так устала от мук неподвижности, что иногда думает уйти из жизни сама? А Филиппов? Ведь так мне близок … Нет, он-то как раз по сути своей жизнелюб. Жизнелюб? Вот, написала и задумалась. Почему я так решила? А вдруг я улавливаю суицидальные мысли Дубровина? По-моему он страдает, что его статьи пылятся у него дома по ящикам, а не получают зарубежным премий. Как-то Аида назвала его Сальери. Он тебе мучительно завидует, сказала она, зависть к тебе — это чуть ли не смысл его жизни.

Ерунда. Я люблю его, как брата, и все ему прощаю. Даже его ужасную записку: «Чтоб ты сдохла…» Не хочу даже повторять!

В кабинете Карачарова кружились пылинки. Иностранные книжки пестрели на бледной полировке стола светлыми и темными обложками.

— Я предлагаю вам, Анна Витальевна, договор: мы с вами устанавливаем этакий психический чэннел — совершенно особый контакт, при котором наши эмоциональные потоки как бы полностью сливаются. Наша задача — взаимодействовать на эмоциональном плане как одно целое. Как этого достичь?

Ну… — И он посмотрел на меня так, что перед моим мысленным взором тут же возникла фривольная сцена: немолодой Дон Жуан на коленях перед полуобнаженной красоткой…

— Ваш телефон у меня есть. — Карачаров мягко улыбнулся. — Давайте проведем сегодня же пробный опыт: я телепатически на вас настроюсь, а потом позвоню и спрошу, что вы чувствовали?

Он, конечно, предполагал, что я не могу ему ответить отказом. Научный, или, как сказали бы ортодоксы, псевдонаучный, эксперимент, а совсем не то, о чем вы подумали, Анна Витальевна. А я разве подумала о чем-то другом? Приблизительно таким мысленным текстом сопровождались наши с Карачаровым невинные взгляды: он смотрел на меня, а я — то на его книги, то — в окно. Но, спросите меня, куда выходит окно Карачаровского кабинета и что из него можно разглядеть, я вам не отвечу.

Я шла из института и вспоминала. Когда я училась в университете, два доцента, оба заведующие кафедрами, недвусмысленно намекали мне, что помогут мне в университете остаться и защитить диссертацию, согласись я тогда, съезди с одним в командировку (он предлагал совершить совместную поездку в Грузию), пожалей другого (тот набивался в гости, жалуясь, как несчастлив он в семейной жизни), я бы давно «украшала состав университетских молодых преподавателей», как выразился звавший меня прокатиться до Тбилиси.