Сурен появился в дверях, помахал волосатой своей рукой и опять исчез в глубине коридорных голосов, растворился… творился…Что же я натворил? Почему я здесь?

Полузабытье принесло череду летающих ужасов: то заухмылялись три синие привычные морды из похмельных сновидений, заухмылялись и распались на множество муравьев, а муравьи со страшной скоростью расползлись и попрятались кто куда, то снова явилась рыжая с окровавленной грудью и покатилась вдруг по полу, шмыгнула лисой в щель старого паркета и пропала, а потом привиделось совсем уже страшное: Анна вытянутая, как струна, белая, белая, а он Филиппов все пытается поднять веки, а они тяжелее и тяжелее, как камни, и вдруг тот, белокурый красавец, Гошка, кажется, его звали начинает истомно кричать, Анна же поднимается, протягивает к нему зеленоватые руки…

Филиппов с усилием открыл глаза. Усмехнулся. А! Любимый писатель моего отрочества. Он даже засмеялся, краем простыни стирая со лба холодный пот.

«18 октября …

Октябрь теплый и светлый стоял до вчерашнего дня. Такой золотой листвы я не видела давно. Когда я брела от института к остановке автобуса, даже паутинки посверкивали среди ветвей, и муравьи перебегали через мою тропу. А я пропускала их. Видела и дятла — сначала услышала, как стучит он своим клювом по стволу рыжей сосны, а потом заметила его пестрый хохолок. Со мной шел Дима. У него страшное горе: его дочь, Аня, он сам пошел и записал ее Анной, родилась без пальчиков на одной руке. Причем на правой. Ребенок, ей десять месяцев, резвый и веселый. Но для родителей — драма. Что делать? Они уже узнали, есть клиники, где занимаются такого рода детьми …

Дима шел и рассказывал о дочурке. Сказал, если Бог здесь недодал, может быть, в другом, в чем-то, наградит ее. Может будет такая же гениальная, как ты.

Я посмотрела на него удивленно.

— А что, — грустно улыбнулся он, — Карачаров о тебе всем рассказывает, как о своем личном алмазном фонде.

— ?

— Кстати, помнишь, такая у нас работала — с вывертами, Аида, кажется? Стиль одежды еще такой… ну…

— Конечно, помню.

— Ну а Суркова знаешь?

— Лично нет.

Сурков — достопримечательность Академгородка. Вдовец. Старый интеллигентный академик-геолог. Он открыл алмазы на Севере Сибири и в алмазном фонде страны — часть драгоценных камней — его собственность.

— Он женится на этой самой дамочке.

— Да ты что?

— Не веришь? Факт. Хотя. — Дима помолчал. — Наиболее современные искательницы выгоды уже присматривают не академиков, а новых русских…

— Кого?

Он посмотрел на меня, как на ископаемое. Честное слово.

— Не знаешь?

— Понятия не имею.

Мне было немного стыдно, но какая-то часть моей души смеялась.

— Может быть, и что СССР давно уже нет, ты тоже не ведаешь?

— Ну… как тебе сказать…

— А то, что Карачарову предложили в Бостоне кафедру?

— Да ты что?! — Я искренне удивилась. — И он согласился?

— Отказался.

— Почему?

Дима приостановился, поднял голову и посмотрел в небо, голубевшее сквозь кроны влажных сосен.

— Лучше занимать большое место в разваливающейся прямо на глазах стране, чем в мощной сверхдержаве крохотный уголок при университете.

— Это он тебе так объяснил?

— Я сам догадался.

Дома, автоматически поправляя маме зажелтевшие в некоторых местах, душные подушки, я снова мысленно вернулась к разговору с Димой.

Нет, не Аида, охотившаяся на Суркова, стала этому причиной — в сущности, она меня мало интересовала, так же, впрочем, как и престарелый Сурков. Я немного, правда, пожалела его: говорили, что он — интеллигентный человек, кажется, из старой доброй львовской семьи, Аида… Но я не стала думать о них. Я верю: с нами происходит только то, что уже мы о себе п р е д с т а в л я л и. Неважно, что часто наши представления берут начало в источнике собственной родословной или семейной мифологии, мы выбираем, конечно, бессознательно, те детали, факты и образы, которые почему-то нам подходит, и это выбранное, а потом представленное, воплощаясь, составляет плетение нитей трех Парок, которые все, кто, разумеется, в это верит, называют с у д ь б о й. Но иногда наша судьба попадает во власть ч у ж и х представлений. И тогда… Я подумала о Филиппове. Мне порой кажется, что он навязывает мне какую-то иную жизнь, не ту, какая мне суждена, мне кажется что он к чему-то ведет меня… К краю обрыва? Может быть. И власть его чувства надо мной очень сильна: я попадаю под гипноз его взгляда, его страсти…

Нет! Не хочу!

Впервые после долгой разлуки с ним, я подумала, что лучше мне не видеть его никогда.

Приготовив маме чай из трав, тетя Саша принесла какой-то специальный, успокоительный сбор, я стала поить ее, терпеливо поддерживая чашку возле ее истонченных коричневатых губ, думая, однако, не о ней и не о том, какие у нее стали тонкие голубоватые руки, совсем старческие, — но о Карачарове. Нет, даже и не о нем: в том, что он отказался уезжать в Штаты, хотя вереница сотрудников городка уже улетела за океан, я не видела ничего удивительного: Карачаров каждый год по нескольку раз ездил в разные страны, его работы печатали там и даже какой-то его родственник, если верить институтским слухам, служил в германском посольстве. Тот, заграничный плод, все прошедшие годы не был для него запретным. Здесь ему, наверное, именно поэтому было интереснее… Разве есть на Земле место, где все так ненадежно, рискованно и неожиданно, как в современной России!? Но меня встревожили слова Димы о разваливающейся на глазах стране Я т а к не чувствовала. Действительно, какие-то громоздкие декорации, с позолоченными колоннами и колоссами в стиле Древнего Рима или чего-то похожего, рухнули и тех, кто оказался рядом, придавили своей картонной и глиняной тяжестью, но это рухнули именно декорации, а под ними, за ними, над ними обнаружилась ж и з н ь. и та страна, в которой жила я, всегда была именно вот этой, живой, открывшейся под и над и за декорациями реальностью… Но был один момент, который беспокоил и меня (и, возможно, упоминание Димой имени Суркова как-то это мое беспокойство сделало более определенным): под искусственными золотыми колоннами оказалось настоящее золото, а за фальшивыми бриллиантами — настоящие алмазы. И вот, пока те, на которых рухнуло, и те, которые расшатывали, еще только стали пытаться сориентироваться, на кого рухнуло и что за всем обвалившимся обнаружилось, нашлись быстрые да ловкие, подскочили и давай все настоящее с молниеносной скоростью растаскивать.

Чай кончился. В полумраке поблескивала чайная ложечка на стуле у ее кровати. Последняя серебряная ложечка в нашем доме. Что я могу купить, когда у мамы крошечная пенсия и у тети Саши, проработавшей всю жизнь на заводе, тоже крошечная пенсия. И тэ дэ. И тэ пэ. А с деньгами стало что-то такое твориться: уже десять тысяч — это ерунда….