этом почувствовав, что никогда больше не будет вознесена на трон власти, та рыдала навзрыд. Не находя сил сдерживать манию величия, без чего жизнь не могла казаться столь значимой, какой привык воспринимать её Гришин, гордыня умирала, не приходя в себя.

Прикованный к гильотине судьбы, при этом понимая, что пела цепь о кончине души, полковник бесновался от бессилия. Умирая, душа превращала его в того, в ком злобы было больше, чем человеколюбия, кто, испытывая сытость, съедал всех подряд, заведомо зная, что руководит им страх. Страх, что когда-нибудь придёт другой, тот, кто сильнее, и съест его.

Впервые полковник почувствовал страх, когда следовало сделать выбор: оставаться человеком или занять место в стае. Почувствовав, испугался, что, если не хватит ума, а то и того хуже, воли? Что тогда? До конца дней находиться на дне? Нет! Не для того растил себя, чтобы, став серостью, жить в мерзлоте ожиданий. Следовало искать другой путь, особенный, созданный жизнью для таких, как он.

И он его нашёл. Не мог не найти, потому что знал, истинное предназначение жизни — занять место среди волков, по возможности во главе стаи.

Прошло время, волк постарел, стал не столь быстр, не столь бесстрашен и уж тем более не столь ловок, зато обрёл мудрость, что казалось, могло заменить всё.

Но так только, казалось. На самом деле дыхание в спину молодых заставляло задумываться над мыслью: «Где та удача, которую он искал, которая по выбранному пути давно должна была дать о себе знать».

И вот наконец удача нашла его. Жертва сама преподнесла желанный кусочек счастья в пронумерованных фломастером коробках. Протяни руку, возьми, и ты в истоме упоения величием. Могуществен, как никогда, вершитель человеческих судеб, почти Бог.

Протянув руку, полковник почувствовал, как больно впились в руку наручники и как противно взвыла цепь, будто ей тоже было больно.

Кап-кап… Две упавшие на стол капли крови.

«Разве это кровь? — подумал полковник. — Больше похоже на слёзы умирающей души».

Умирающей от унижения тем, кому на протяжении жизни служила верой и правдой. Не верила, сама себе лгала, надеясь, что рано или поздно человек поймёт, насколько был не прав, избрав путь насилия над самим собой. Другого названия, как жил, что творил, придумать было невозможно.

Но чуда не произошло. Человек не понял. Нанеся удар, он убивал себя сам.

Потому и звенела, подобно колоколу, цепь, читая молитву «За упокой раба божьего полковника Гришина».

Глава 17

Двоевластие надежд

— Что скажешь?

Искренне надеясь, что Руча произнесёт нечто такое, отчего станет ясно, как действовать дальше, Илья замер в ожидании.

Виктор, сосредоточив взгляд на ножке стола, продолжал молчать.

Ощущение, что его не слышат, заставила Богданова занервничать.

— Эй! — поводил он пальцами перед носом друга. — Ты где?

Рученков поднял глаза.

— Здесь я. Здесь.

— Коли здесь, чего молчишь?

— Молчу, потому что не знаю, что сказать. Куда ни ткнись — кругом тупик.

— Ты о чём?

— О человеке, что консультирует Гришина относительно архива.

— Специалист, который знает о бумагах Соколовых всё, при этом знаком со мной лично?

— Да. Вопрос только, откуда он мог взяться?

— Отец о том, что такой человек существует, должен был предупредить. Не предупредил. Почему? Не знаю.

— Элизабет?

— Если бы знала, рассказала.

— Не факт.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что в истории с архивом больше темноты, чем света. Взять хотя бы ваше знакомство. С одной стороны, ничего странного, обычное стечение обстоятельств. С другой, -

поднявшись, Виктор вместо того, чтобы продолжить рассуждать, начал мерить гостиную шагами. — Во-первых, что подтолкнуло француженку обратиться к тебе, когда вокруг полно сыскных контор?

— Не хотела придавать огласки цель поисков.

— Так-то оно так. Но вдумайся, чем ты мог помочь Элизабет в розыске тайника?

— Но ведь помог же.

— То, что удалось сделать, чистой воды случайность. К тому же реликвии вы так и не нашли.

— А архив.

— Заслуга не твоя. Не ты, не Элизабет не знали, что документы, касающиеся «луча смерти», находятся в Никольском.

Сам того не подозревая, Виктор задел струну, которая будоражила мысли Ильи, заставляя того возвращаться в дни, когда Элизабет открылась ему, рассказав про реликвии. При этом француженка не единым словом не обмолвилась об архиве.

Глядя на Ручу, Богданов видел глаза Элизабет.

Если бы тогда в ресторане Илья знал, в какой узел завяжется история с тайником, спросил бы про архив, про дружбу отца с её отцом. Не могла Элизабет не знать, что те дружили.

Не заметив, Илья начал рассуждать вслух.

— Что, если, Элизабет и отчим — одна шайка — лейка? Семья как — никак.

— Дошло!

Глаза Виктора смеялись в то время, когда сам он был натянут, подобно струне.

— Не вижу ничего смешного, — сделал обиженное лицо Илья.

— Я не над твоими рассуждениями смеюсь, а над твоим видом. Вид такой, словно перед тобой захлопнулись двери вагона. Когда будет следующий поезд и будет ли тот вообще, вопрос из вопросов.

— А если серьёзно?

— Серьёзно, мы должны разобрать данную версию до основания. И первое, над чем следует подумать, что могло заставить Элизабет, бросив всё, прилететь в Москву? Прилетев, ни разу не позвонила.

— Потребность встречи должна исходить от меня. Такова договорённость.

— Если так, позвони, расспроси. Сколько прошло времени со дня прибытия Элизабет в Россию?

— Три дня.

— Три дня, и никакого общения?!

— Почему, никакого. Обменивались письмами. Договорились, как только посчитаю нужным, дам знать.

— По поводу экстренного прибытия в Россию?

— Дословно ответ звучал так: «Появились обстоятельства, позволяющие выйти на след реликвий». Какие, обсуждать не стали, чтобы не подвергать риску ни себя, ни дело.

— Логично. В то же время не понятно.

— Что именно?

— Не знаю. Все как-то не так.

Опустившись в кресло, Рученков начал пить воздух глотками, проглатывая порцию за порцией.

Богданов знал, в самый напряжённый момент Виктор мог уйти в себя, откуда вернуть его было чрезвычайно трудно.

Прошли минуты, прежде чем взгляд Ручи стал чётким и целеустремлённым.

— Надо заставить Гришина назвать имя специалиста. Тем более, что он уже дважды звонил, предлагал встретиться.

— Зачем?

— Затем, что ему необходимо знать, что ты намерен предпринять в отношении страховки архива. Например, посадишь ли ты на цепь специалиста?

— И что в этом плохого? Им- бумаги, мне — гарантия от неприятностей. Всё по-честному.

— Так-то оно так. Только не каждому по душе быть пристёгнутым к трубе. Я вообще удивляюсь, как Гришин смог заставить себя подчиниться твоим выдумкам.

— И что ему оставалось? Развернувшись, уйти?

— Не знаю. Но то, что в