коричневого. Ни туда, ни сюда, уточнил: – Такая тёмно-коричневая? Сказала Люся, что, скорей, светло-коричневого, бежевая…

Вот такая информация к размышлению. Машина, значит, у него есть, но не тёмная. Хотя… Не стемнело ещё тогда, но сумерки всё-таки подступали, обознаться вполне было возможно, к тому же в таком он был состоянии, что угодно могло померещиться…

От раздумий этих отвлёк его телефонный звонок. Меньше всего сейчас хотел с кем-либо общаться, вознамерился уже не откликнуться – и вдруг увидел, что звонит ему Вера. Сама, сама первая ему позвонила, неспроста же! Теперь только не оплошать, каждое слово выверять, от какой-нибудь ерунды, невнятицы многое может зависеть.

– Слушаю, – сказал ровным, неокрашенным голосом.

Сразу насторожило, что Вера не поздоровалась, но и неприязни в её голосе не ощутил. Следовало лишь чётко разобраться: выдумала она причину этого своего звонка, чтобы встретиться, или в самом деле необходимость такая возникла. Сказала Вера, что хочет взять кое-что из своих вещей. В прошлый раз не всё нужное сумела, а теперь ключи куда-то запропастились, найти не может. Спросил он, придёт ли сейчас, ответила, что сегодня не получится, хорошо бы, если ему удобно, завтра вечером. Ему было удобно. Спасибо не сказала, не попрощалась, обошлась одним «договорились».

Все прежние заморочки меркли перед обретённой информацией. Тут столько всего – голова пухнет. Первый сюрприз: Вера, оказывается, бывает тут в его отсутствие, о чём он понятия не имел, и в голову не приходило заглянуть в ту половину шкафа, где хранилась её одёжка. Хотя напрашивалось: не ходила же она столько времени в одном и том же. И если бы хотела увидеться, историю с пропавшим ключом придумала уже тогда. Возможно, дозревала, готовила себя? В равной мере и не возможно. Но если бы уже дозрела, разговаривала бы сейчас иначе, поздоровалась бы по крайней мере – не один день вместе прожили, знает же, как внимателен, придирчив он не только к сказанным словам, но и как сказанным. Оставалось только ждать завтрашнего вечера. И он ждал. И дождался. И эти миновавшие сутки были далеко не лучшими в его жизни.

Открыв ей дверь, обратил внимание, что накрасилась Вера явно сильней, ярче обычного. Очередная заморочка: хотела получше для встречи с ним выглядеть, или это теперь для неё привычная боевая раскраска? Что понравилось: сказала «привет», и голосом обычным.

Привычно сняла туфли, переобулась в свои стоявшие под вешалкой тапки. Бальзам ему на все раны. Как же раньше не обратил на это внимание? Уж тапки-то, если не собиралась возвращаться, наверняка должна была забрать, не в первый раз, так во второй. И вслед за тем, рикошетом: приобрела новые, зачем теперь эти? Разозлился на себя. Всё, хватит дурью маяться, пора наконец чётко выяснить отношения, так ведь и свихнуться недолго. Молчал, ждал, что и как скажет Вера, от этого многое зависело.

Вера вошла в комнату, огляделась, осуждающе качнула головой:

– Прибрал бы тут, что ли, пыль, небось, ни разу вытереть не удосужился?

Молчал, не ответил. Подошла к шкафу, раскрыла, взялась складывать отобранное в сумку. Не оборачиваясь:

– Ты, между прочим, и выглядишь плоховато. Ешь хоть нормально?

Ответил удачно:

– Тебе это надо?

– Было бы не надо, не спрашивала бы.

Ну вот. Состоялось. Теперь только не промахнуться бы нигде. Но и счёт сравнять напоследок не повредило бы, на будущее. Усмехнулся:

– Сумку тащить не тяжеловато будет? Или он тебя внизу ждёт, подвезёт?

– Какой он? – Повернулась к нему, нахмурилась.

– Ну, тебе лучше знать. Который возит тебя туда-сюда. Неужели думаешь, что ничего о тебе не знаю?

– Следишь за мной, что ли?

– Слухами земля полнится. А чего это ты завелась вдруг с пол-оборота? Шило мешок проткнуло?

Вера шумно выдохнула, медленно, каждое слово отдельно, сказала:

– Знаешь, тебе лечиться нужно. Совсем уже свихнулся, слушать тебя противно.

Надо же. Противно ей. А ему не противно было видеть, когда вела она себя как шлюха какая-нибудь? Пародийно, ещё громче, выдохнул, заговорил так же скандируя:

– Неизвестно, кто из нас и на чём свихнулся. Думаешь, мне не противно было видеть, когда ты вела себя как… как…

– Ну же, давай, давай, договаривай, как я себя вела.

– Как шлюха какая-нибудь! – выпалил он, ужаснувшись сказанному.

Держала она в руках синюю кофту, швырнула в него. Он, кофтой этой, – в неё, в лицо угодил. Ахнула она, заполыхала:

– Подонок!..

И до сих пор не может постичь, как мог он ударить Веру. Однако же смог. Ударил. По лицу. Ну, не ударил, шлёпнул слегка, велика ли разница. И рука после этого не отвалилась. Лучше бы отвалилась…

Потом ещё много чего случилось. Сюжет не только для небольшого рассказа. И вообще для другого, не этого. В этом лишь то существенно, что ни о каких былых расчётах кто первым должен начать мириться, и речи быть не могло. Все Максимовы старания загладить свою вину, все покаяния, все просьбы о прощении были тщетными. Вне зависимости от того, грешна ли была Вера, выдумала или не выдумала историю с затерявшимися ключами…

С Максимом я познакомился, когда Веры уже не было в России, через полгода после того злопамятного вечера переселилась она в другую страну. Довелось мне пять дней прожить с ним в одном номере минераловодской гостиницы. Подружились мы, и был он со мной откровенным. Спросил у него, могу ли я написать обо всём этом, он не возражал, попросил только изменить имена. Наверняка решающую роль сыграло здесь, что жил он далеко, в моём городе никогда не бывал и бывать не собирался…

Пойдём по кругу. Была у Максима репутация бабника и никто этому не удивлялся. Но бабником он, говорил я уже, не был, ни до женитьбы, ни после. И вовсе не потому, что не нравились ему женщины. А потому, что нравились редко. Верней сказать, сначала могли понравиться, но быстро разонравиться. Случается это и с другими мужчинами, очень уж переборчивыми, придирчивыми к своим избранницам. Но у Максима достигало это уровня едва ли не патологического. Не лишним будет сказать, что очень ведь мешало это его врачебной деятельности, пусть и никогда не пересекалось с его сугубо личными, неслужебными интересами. И вывертов таких было немыслимо много. Начать хотя бы с запахов. Любые духи донимали его, никаких иных запахов от женщин, кроме чистого тела и свежего белья, не жаловал. С руками, особенно с ногтями, просто беда. Идеальными для него были бы ногти вообще неразличимые. Чем ярче, вычурней раскрашены, тем противней. Но прежде всего их длина: отросшие мнились ему подобием когтей, если коснутся его,