казалось, – непременно оцарапают. И ещё эти мизинцы, будь они неладны: как увидит их оттопыренными – тошно делается. И когда матерились они. Да это ли только. Понимал, что порой за пределами это разумного и как осложняет это его жизнь, пытался примириться с их не самыми принципиальными для него «дефектами», даже кое в чём с годами преуспел, но всё равно женщины нравились ему редко. Но в одном был непреклонен и знал, что никогда этим не поступится: женится он только на невинной девушке. И судьба снизошла к этим его причудам, послала ему в утешение Веру, будто рождённую для него, понял он это в первые же дни знакомства с ней, и не обманулся. Прихотливая судьба же – кто, если не она? – и отняла её у него. Подарив перед тем два года счастья. Ранее не то чтобы не сознавал он это – просто жил с Верой хорошей, нормальной человеческой жизнью, само собой разумелось. И вдруг – всё. Всё из ничего. Из-за ничего. И надо было как-то жить дальше. И он жил. Те же два года…

В знаменитой троице после веры и перед любовью следует надежда. Судьба или не судьба, но выпало ему испытать и это. Звали её Надежда.

Знакомство было хуже не придумать. Надя легла в его палату утром в понедельник. С обострением язвенной болезни желудка. И в первый же день не засомневался он, что проблем у него с ней будет немерено. А первый звоночек прозвучал, когда, войдя в палату, сразу же ощутил дымный запах, увидел её курившей у раскрытой форточки. В больнице с этой напастью было строго, главный врач карал недобдивших завов отделениями безжалостно. Самых злостных курильщиков, партизанивших в туалетах, отлавливали, грозили, если не угомонятся, выписать. Но чтобы курили в палате, да не в одиночной для избранных, там иные нравы, а как в этой, где ещё трое, такого доселе не бывало. Лица её Максим ещё не видел – когда вошёл, стояла к нему спиной. Машинально отметил, что высока она и хорошо сложена, сразу же бросилась в глаза густейшая грива разбросанных по плечам чернющих волос, но это сейчас менее всего его тронуло. Увидел тянувшуюся к форточке дымную струйку, ошеломлённо спросил:

– Вы что, курите тут, что ли?

К не меньшему его удивлению, она, застигнутая врасплох, не выбросила поспешно сигарету в окно. Повернулась к нему, держа её между двумя пальцами с длинными кроваво-красными ногтями, чарующе улыбнулась:

– Грешна, доктор, вы уж, пожалуйста, строго меня не судите.

– Я вас судить не буду, – предупредил, – я вас, если ещё раз увижу с сигаретой, в ту же минуту отправлю домой.

– Ой, – очень правдоподобно изобразил она испуг, и тоненьким голоском нашкодившей маленькой девочки затараторила: – Я больше не буду, уже бегу-бегу-бегу! – Поспешила к открытой двери, Максим, застрявший там, еле успел посторониться.

В палате, кроме неё, лежали три немолодые женщины. Одна из них – бывшая мелкая чиновница, перманентно лечившаяся здесь минимум дважды в году и достававшая всех бесконечными своими претензиями. К ней и воззвал обескураженный Максим:

– Ну хоть вы-то, Галина Петровна, могли же не допустить такое безобразие!

– Да сказала я ей, – усмехнулась, – так разве ж на такую управу сыщешь? В щеку меня чмокнула, бабулечка, говорит, красотулечка, я пару затяжечек всего, нервишки поправлю. Ладно, думаю, пусть ей, стрекозе будет…

Вторая встреча с Надей состоялась в коридоре – сидела на топчане с каким-то парнем из отделения, смеялись.

– Идите в палату, – велел ей Максим, – готовьтесь, я скоро приду.

– Слушаю и повинуюсь, – козырнула. Пушинкой для своего нехилого тела поднялась, так же легко, играючи пошла от него, плавно покачивая бёдрами. Пёстрый халатик на ней был по-девчачьи коротковат, волю давая красивым ногам. Если хотела произвести на него впечатление, то зря старалась: вслед ей глядел он с неудовольствием. Тот неподвластный разумению случай, когда не к чему будто бы придраться, воздаёшь должное творению, но не по сердцу оно, отторгается.

Кстати сказать, извечной теме амурных отношений между врачом и пациентом столько посвящено писаний и говорений – даже касаться её неприлично. Разве что свидетельствовать, что в подавляющем большинстве случаев влюбляются лечимые, а лечащие в том же большинстве позволяют себя любить или всё-таки берут порой грех на душу, не пренебрегают удобной возможностью возыметь удовольствие. Что, однако же, не исключает случаев искренней взаимной любви, примеров чему тоже не счесть.

Конечно же, Максиму, как всякому нормальному мужчине, не чужды были возникавшие иногда симпатии к своим захворавшим подопечным, но о том, чтобы хотя бы до известных пределов пофлиртовать с ними, не помыслил ни разу. Но и ни разу, вдруг поймал он себя на этом, направляясь к ней в палату, не подумал, что вот будет сейчас лежать перед ним молодая оголённая женщина, которую должен он трогать руками. Подумал с тем же неудовольствием и раздражением. Словно никогда прежде не доводилось ему осматривать больных всяких и разных, а к иным из них даже близко подойти непросто было, не то что дотронуться.

Сначала, естественно, расспрашивал. Оказалось, не так уж она юна, четверть века уже пробыла. Снова подосадовал, теперь – что духами орошала она себя удручающе крепкими, хлёсткими.

Проблемы во время осмотра этой вертлявой стрекозы всё-таки возникли. Попросил её расстегнуть халат, увидел, что она, без надобности на то, сняла лифчик, буркнул, кивнув:

– В этом сейчас не было необходимости.

– Но вы же велели готовиться, – будто бы удивилась, – я выполняю.

– Как знаете, – пожал он плечами, не желая продлять этот никчемный разговор. – Лежите спокойно, ноги чуть согните в коленях.

Началась его столь же обычная, рутинная, сколь и с любыми прежними несхожая и всегда непредсказуемая работа, всё прочее сделалось несущественным. Исполнял её сейчас Максим так же привычно, где осторожно, вопросительно, где настойчивей, придирчивей пальпируя её мягкий живот, и почувствовал вдруг: мешает ему что-то, не даёт толком сосредоточиться. Не сразу дошло: навязчиво лезли в поле его зрения её дерзко торчащие груди. Поразился. Это ему-то, перевидевшему и перетрогавшему на своём лекарском веку столько этих вторичных женских половых признаков – не сосчитать ведь. И таких, которым эта наглая девица могла бы позавидовать, тоже. Наваждение какое-то. Но тут же всё это исчезло, улетучилось, озаботился он, весь обратился в осторожные подушечки своих пальцев, ещё настырней, требовательней погружая их в её межрёберное треуголье. И то, что нащупали они, озадачило. Похоже, опухоль. Очень похоже.

– Что-то не так? – спросила она. – Не дождавшись ответа, продолжила: – И я, кажется, знаю, что́ вам не так, давно заметила.

– Что заметили? –