Глава 5

Мама умерла внезапно. Мама Зина, превратившаяся почти в скелет, находила доброе слово для своих детей, выглядевших ничуть не лучше. И вот ее не стало. Женщина не просыпалась, как Маша ни старалась ее разбудить, понимая уже…

— Мама! Мама! — закричала Маша, к которой кинулся от станка Гриша и вскинувшаяся Надя.

— Машенька, не надо… — мальчик утешать не умел, поэтому просто обнял свою девочку.

За прошедшие месяцы Гриша и Маша стали очень близкими душевно. Физически-то они с первых дней спали вместе, так было просто теплее. Но вот душевно, несмотря на голод, для Гриши всей жизнью, ее смыслом — стала Маша. Так некоторые родители относились к своим детям, как мальчик относился к девочке и, разумеется, это не могло оставить ее безучастной.

— Идите, дети, мы отвезем, — глухо произнес мастер, отлично понимая, что этих троих теперь надо поддерживать — они лишились самого важного человека в жизни.

— Спасибо… — прошептала Надя, чувствуя горе младших.

Осознать, что мамы больше нет, девушка не могла. Теперь ее увозили на Охтинское кладбище, куда, наверное, однажды увезут и их. Но для Маши это оказалось ударом намного более тяжелым, чем даже для Нади, что было заметно. Но постепенно все возвращалось… Голод, холод, яростный голос Ленинградского радио и Гриша, отдававший Маше почти весь свой хлеб. Надежда поражалась: как жил мальчик? За счет чего? Но он жил, жил, согревая девочку и давая какую-то уверенность и ей самой.

Едва стоя за станком, качаясь от голода и от усталости, Самойловы вытачивали болванки снарядов, надеясь на то, что рано или поздно Блокада закончится. Придут «наши», прогнавшие уже немца от столицы, и будет много хлеба. Маша будто бы забыла всю историю, которой их учили в далекой уже бывшей жизни. Оставалась только надежда. Слушая Ленинградское радио, желая отомстить фашистам за все, что они натворили: за детские маленькие тела, за бомбы, падающие с неба, за… за все, они работали. Выстаивая смены, вытачивая такие нужные фронту снаряды, трое становившихся все ближе друг другу людей приближали Победу.

На фоне трупов на улицах, исчезновения эмоций, постоянной усталости и голода, они становились все ближе друг к другу. Надя любила слушать сказки про «будущее», в чем-то страшные, в чем-то невозможные. Гриша же знал, что должен сделать все для того, чтобы Маша и Надя жили, поэтому втихомолку отдавал часть своего хлеба девочке, отлично понимавшей, откуда берется этот хлеб, но… Маша не могла найти в себе силы отказаться от дополнительного кусочка, чувствуя Гришу почти родным, ведь он ее спасал. Надя тоже видела это, но ничего сделать не могла — мальчик был упрямым.

«…О том, чтоб не прощала, не щадила,

чтоб мстила, мстила, мстила, как могу,

ко мне взывает братская могила

на охтинском, на правом берегу»[1]

И будто вторя злым, яростным строкам Ольги Берггольц, Маша и Гриша точили снаряды, буквально представляя, как они будут рвать тела проклятых фашистов. Просто на куски будут рвать, за всех! Но даже на ненависть сил не было, усталость все нарастала. Маша понимала — рано или поздно она упадет у станка, как Ритка из второго цеха, и ее увезут на саночках в последний путь. Сожаления не было. Ничего не было, только снаряды, завод, хлеб и воздушные тревоги. И Гриша. Гриша, отдававший ей свой хлеб.

— Надька, — позвал мастер старшую Самойлову. — Кинотеатры открылись, вот тебе билет.

— Дойдем ли… — прошептала девушка.

— Дойдете, — все понял немолодой мужчина, похожий на скелет, как и все они. — Сейчас цех организуем и пойдем все вместе.

— Спасибо, — тихо произнесла Надя, промеряя глубину борозды. До нормы оставалось еще три заготовки, а там можно будет и отдохнуть — чуть-чуть, совсем немного. Отдохнуть, съесть кусочек хлеба, посмотреть, как там младшие.

Дойти было непросто, но они дошли. В промерзшем кинотеатре показывали минувшее время — «Ленинград в борьбе», так называлась картина. Недоумевая, зачем это все показывают им же, Маша, прижавшись к Грише, смотрела, узнавая, в том числе и знакомые места. Глядя на упрямо идущих людей, Самойловы вдруг поняли — они выжили, город выжил, не смогли его задушить проклятые фашисты. А еще было понятно: то, как они боролись и выжили — увидит вся страна. Вся огромная страна будет смотреть на них и только от этой одной-единственной мысли становилось теплее на душе.

Женский голос из репродуктора рассказывал им о том, что Гриша с Машей видели и сами, но он делал главное. Самым главным было понимать — они не брошены, не одни! И Самойловы понимали это. «Дорогой жизни» шел в осажденный город драгоценный хлеб, горючее, металл… Каждый день сквозь метели, огонь и дым героические люди везли жизнь Ленинграду. Политработники, днем также стоявшие у станков, а вечерами рассказывавшие измученным людям о том, что страна борется, тоже давали надежду: придет день и Блокада падет, придут «наши». С этой надеждой девочка жила, а Гриша точно знал, что да — падет, но до тех пор было еще много дней и ночей. И с этой надеждой они вставали каждый день, с трудом, боясь привычного удара холода, вставали и шли к своему станку.

Были еще и разговоры. О том, что было до войны и мечты о том, что будет, когда придет Победа. Волшебные, сказочные мечты о том, как счастливо будет жить, когда не будет Блокады. Но Гриша и Маша как раз были из того времени, когда Блокады не было, правда, не было уже и Советской Страны, боровшейся сейчас вместе со всеми… Мальчик отлично понимал — случись подобное в девяностых и… Все бы задрали лапки.

— А еще каша такая была, «гурьевская» называлась. Она как шоколадная, сладкая-пресладкая, — рассказывала Надя. Эти воспоминания и были их сказками на ночь, ведь самим младшим Самойловым вспомнить было нечего.

Маша мечтала о том времени, когда закончится война. Понимая, что без Гриши жить уже не согласна, девочка мечтала о том времени, когда они станут семьей, погружаясь в свои волшебные сказки. Сильно изменившаяся Машенька, изменив тем самым и Гришу, мечтала о кружке теплого, непременно теплого молока, и о хлебе… С маслом и сахаром, как в рассказах Нади.

* * *

Где Маша простыла, Гриша не понял, но, понадеявшись поначалу, что пройдет, мальчик тем не менее старался отогреть девочку. Простуда все утяжелялась, появился жар, но так как они все втроем ночевали на заводе, то девочка была увезена в больницу, что давало какой-то шанс. Гриша дрожал за Машу так, что не