— Она пропала, — прошептал Швеннер, проходя сзади меня с тарелкой. — Ночью ее забрала охрана СС.

— Как ты узнал? — спросил я.

— Она была в соседней комнате. Я слышал, как они пришли за ней около трех часов ночи. Они даже не дали ей времени собрать вещи. Утром дверь в ее комнату была распахнута, никаких сумок, а постель застелена заново, как будто там никогда никого и не было.

— Думаешь, с ней все в порядке? В смысле, они ведь наверняка не могут ничего ей сделать.

— Она слишком много пила за ужином. И курила в своей комнате. Я почувствовал запах дыма. Надеюсь, ее просто депортируют — люди слишком часто пропадают в наши дни. У Гестапо есть небольшая хитрость — они тебя вроде и отпускают, но при этом портят документы, так что тебя все равно арестовывают за что-нибудь еще. Кто знает, что с ней станется?

— Но ведь ВВС, безусловно, не допустит…

— Они сделают в точности то, что им скажут. Ешь, а то идет Весельчак Чарли.

Путь Кеттнера пролегал мимо буфета. Несмотря на ранний час, он был закован в полную парадную форму.

— Надеюсь, вы хорошо спали, — объявил он. — Нам предстоит насыщенный день, открывающийся лекцией одного из наших основных экспертов по экономике, в восемь часов ровно. Вы найдете свои места и соответствующую документацию в гостиной.

Ни слова об исчезновении Вирджинии.

У экономиста, круглого человека в дешевом сером костюме, от которого исходили запахи тела, были грязные волосы, бледная щетина, цвет лица напоминал взорвавшуюся сосиску. Его стремление объяснить, как работает экономика, базирующаяся на двухъярусной системе, делящей граждан на первый и второй класс, вызывало даже какое-то возмутительное восхищение, настолько типичным было оно для убогого фарисейства режима. Стулья были твердыми, а комната — холодной, но, по крайней мере, это не давало нам заснуть. Я осторожно посмотрел на часы, не забывая проверять, нет ли поблизости Греты.

В одиннадцать она появилась, подталкивая перед собой столик на колесиках, и обнесла нас горьким кофе. К этому времени даже Кеттнер потерял интерес к происходящему и покинул комнату. Возле дверей оставались два эсэсовца. В принципе, не предпринималось никаких попыток замаскировать тот факт, что в резиденции мы были заключенными. Я воспользовался отсутствием Кеттнера, чтобы поговорить с Гретой.

— Ты успела подумать о моем предложении? — спросил я, принимая из ее рук чашку.

— Я не могу, — прошептала она, нервно наблюдая за охраной. Она прекрасно осознавала, что я нарушаю второе гостевое правило Гитлера.

— Давай об этом буду беспокоиться я. Все, что тебе надо сделать, — это быть готовой бежать через секунду после того, как я скажу. — Я увидел, что ближайший охранник поднял на нас взгляд, заметил, как его глаза сузились под козырьком фуражки, и почувствовал, как мускул на правой руке у меня бесконтрольно сжался, и я неловко опустил чашку на блюдце боком. Кофе разлился на стол.

— Я ужасно виноват, — извинился я, но последнее слово превратилось в лай, и мне пришлось изобразить приступ кашля. Как я знал, припадок такой силы мог продолжаться несколько дней. Швеннер подошел ко мне и тронул за плечо:

— Старик, ты в порядке? — спросил он.

— Кофе был слишком горячим, — заверил я. Снова подняв глаза, я увидел, что Грета выскользнула из комнаты.

День потянулся дальше, одна скучная лекция перетекала в другую: плавка железной руды, потребление электричества, производственные цели выработки джута и лубяного волокна. Сессии вопросов и ответов в конце каждой лекции делались все короче и короче, по мере того как мы ослабевали под грузом статистических выкладок, парадом проходивших перед нами. Мы старательно вели подробные записи, потому что знали, что о нашем поведении будет доложено фюреру.

По мере того как приближался час обеда с Адольфом Гитлером, усталость и напряжение сказывались на возрастающей силе судорог. Я решил открыться Кейну и Швеннеру и объяснить симптомы своей болезни.

— Ты имеешь в виду, что можешь просто начать орать на Гитлера? — недоверчиво переспросил Кейн.

— Вполне возможно, — предупредил я его. — Очень важно, чтобы ничто не заставляло меня испытывать стресс.

В общем, в конце концов, они с некоторой неохотой согласились прикрыть меня в случае, если приступ окажется серьезным.

— Он не придет к нам — он приехал спросить совета у Оссицкого, — сказал Швеннер. Я слышал, что Карл Оссицкий был немецким Распутиным, астрологом Гитлера.[11]Говорили, что в Берхтесгадене существовало пять комнат, которые никогда не фотографировали (равно как и «Орлиное гнездо» — частные покои Гитлера, находившиеся высоко над основным зданием). Самым важным помещением из всех этих была Комната Звезд на крыше: потолок в ней был выполнен из синего стекла, на котором демонстрировался ход планет и созвездий. Астролог уже предсказал фюреру долгое и счастливое правление, но никому не было разрешено разговаривать с Оссицким, под страхом смерти. Учитывая ту потерю контроля над собой, которая была вызвана моим состоянием, я попытался забыть, что когда-либо вообще слышал его имя.

И вот мы пошли на ужин.

Гитлер был ниже, чем я ожидал, довольно тусклый и не впечатляющий. Было сложно представить, что это он был тем человеком, к которому были прикованы взгляды всего мира. Его рукопожатие было на удивление слабым и мягким, без настоящей силы, глаза его странно вглядывались в тебя, с бесконечной подозрительностью. В нем не было и намека на юмор, любопытство или человечность. Коротко поприветствовав нас, он занял место во главе стола и сидел неподвижно, пока ему подавал еду официант, которого мы раньше не видели. Вероятно, делалось это для того, чтобы избежать риска отравления.

Во время трапезы Гитлер задавал вопросы каждому из нас, как будто проверяя, достаточно ли внимания уделили мы занятиям, проходившим днем. И все же было ясно, что он едва слушал наши ответы, что было хорошо, потому что в какой-то момент я обнаружил, что в моем ответе прозвучало слово «ублюдок». Присутствие за спинкой моего кресла Греты заставляло меня нервничать, что, в свою очередь, обостряло симптомы болезни. После того как убрали суповые тарелки, она ловко уронила клочок бумаги на салфетку, лежащую у меня на коленях. Я не сомневался, что кто-нибудь наверняка это видел, но фюрер как раз находился на пике красноречия, и внимание всех присутствующих в комнате было сфокусировано на нем. Я воспользовался этим моментом, чтобы развернуть записку и прочесть ее. «Увидимся на кухне в полночь».

Я смял записку и спрятал ее в карман, обрадованный тем, что она по крайней мере согласилась обсудить со мной идею побега. Она простила мне позорное поведение в Вене, и теперь была готова вверить будущее в мои руки. Я знал, что она заканчивает сегодня свое дежурство и ей разрешено ненадолго отправиться домой в город в долине. Это означало, что у нее был билет и необходимые документы. Мы сядем на поезд, идущий от резиденции еще до того, как нас хватятся.