Звонкий, торжествующий смех послышался сзади, и Машанедоверчиво оглянулась, не сообразив, что кто-то может быть нынче радостен исчастлив – в день ее величайшей тоски! Она и глазам своим не поверила, увидав,что сим молодым, счастливым смехом заливается тетушка Варвара Михайловна –столь розовая и возбужденно-суетливая, что даже горб ее как бы стушевался, итеперь она была только маленькой сухонькой уродиной. Она стояла в кружке дам идевиц и задирала к их губам свою ручонку, похожую на цыплячью лапку, причем те,делая на лицах улыбку, покорно принимали ручку Варвары Михайловны и чмокали надней воздух. Маша тупо смотрела на все это, казавшееся ей сперва какой-то игрой,и не постигая, как же высокороднейшая, хотя и обедневшая Нарышкина позволяетсвоей молоденькой дочери целовать руку у Варвары Арсеньевой, конечно, невозвысившейся в родовитости благодаря браку своей сестры Дарьи с бывшимконюхом! И вдруг до нее дошло: ручку целуют вовсе не Варваре Михайловне, аобер-гофмейстерине двора ее императорского высочества, государевой невесты! Этидамы ищут себе или своим дочерям доходных должностей при дворе: ведь именностарой интриганке обер-гофмейстерине предстояло подбирать будущих фрейлин, отнее зависело, кого принять, кому отказать!

«Это ведь все для тебя! – вспомнились теткины слова. –Придет день – сама же меня отблагодаришь!»

Да, как же! Все они здесь, от батюшки и тетушки доглупенькой Нарышкиной, ищут лишь своего счастия, а она, Маша, для них лишьмонетка, за которую сие счастие будет куплено… лишь ступенька, на которую ониспешат подняться!

Схватилась за горло, желая подавить рыдание, но тут жевыпрямилась, вздернув голову. Если даже она умирает, никто не сможетнасладиться этим зрелищем!

Маша сделала неприметный шажок назад, потом еще один – и какбы растворилась меж тяжелых портьер, закрывающих двери.

* * *

Она еле дотащилась до своей опочивальни: расшитое серебромда сапфирами платье показалось вдруг нестерпимо тяжелым. И совсем не былопредусмотрено, что обладательница этого платья задумает снять его сама: всезастежки и шнуровка были на спине. Так что к тому времени, пока Маше удалосьчто развязать, а что оторвать, но все же выбраться из жестоких парчовых лат,она была порядком измучена, а настроение отнюдь не улучшилось.

Юбка, из которой она с отвращением выскочила, так и осталасьстоять колом посреди комнаты, корсаж загремел, будто жестяной, когда Машашвырнула его в угол… Даже тонкое дорогое белье сделалось вдруг противным, иМаша содрала с себя батистовую расшитую рубашку, надев не менее тонкую идорогую, но не оскверненную «соучастием» в отвратительной церемонии обручения.

Потом еще драла гребнем волосы, слишком озлобленная иупрямая, чтобы хотя бы горничную девку себе в помощь позвать, а когда увидела,какой клок оставила на гребне, торопливо смахнула слезинку, зная, что если дастсебе сейчас волю, то зайдется в рыданиях надолго. Пересилив себя, наделадомашнюю юбку, рубашонку, какие нашивала только в своей комнате, при туалете,да присела у окошка, надеясь успокоиться зрелищем ясной майской ночи.

В облике их дома Александру Данилычу удалось навести строгийнемецкий порядок, столь любезный некогда сердцу Великого Петра, и этим жеранжиром был затронут парадный сад перед фасадом, куда выходила большая зала,где сияли огни и откуда доносилась непрерывная музыка. Однако та часть сада,которая оказалась позади дома, еще не поддалась упорядоченному влиянию парковоймоды. Дорожки были намечены – и пропадали в зарослях, куртины имели видрастрепанный, а до клумб не всегда доходили руки садовников: цветы буйствовали,переплетались, переползали на дорожки… Уже и сейчас, в конце мая, сад имел видвполне непроходимых дебрей, окутанных белым душистым облаком цветущей черемухи.И это облако звучало на все лады соловьиным пением.

Да, ведь настала самая соловьиная пора, когда серыенеприметные певцы словно касаются незримыми перстами сердец человеческих изаставляют их то биться быстрее, то замирать, то неровно, упоенно трепетать, непостигая, земные ли голоса или хоры ангельские искушают душу несбыточнымимечтами о вечном счастье, что зовется любовью.

Мария облокотилась о подоконник и подняла взор к небесам,чая хоть малого утешения за все свои страдания. Ничто лучше этой сверкающей исияющей но-чи не могло заставить юную девичью душу забыть о покорности ивозмечтать о счастье.

Ясная луна плыла меж блекло-дымчатых облачков, которые приее приближении рассеивались незримою силою и ни на миг не затмевали ееполновластного сияния. Близ прекрасной луны тускнели звезды. Чудилось, онипокорно укрывали свой лик покрывалом, чтоб она одна на всей земле светила полноюславой. Но в отдалении, там, где их не гасила ревнивая властительница ночи,звезды плели свои сверкающие кружевные узоры, вели вековечные хороводысозвездий, соперничая друг с другом в блеске и яркости. Были звезды столь жебольшие и сверкающие, словно алмазы в наряднейшем царском уборе. Были помельчеи поскромнее, но тоже ясные, светлые, словно глазки ангелов, божьих деток. Былизвезды – легкие искорки, то вспыхивающие, то гаснущие, игривые огонечки некоегонебесного костра, из коего излетают они, рассеиваясь по ночным просторам. Ну аиные звезды были – словно эхо уже умолкших голосов, словно холодный белый дымдавно угасшего пожара, словно струйка заоблачной метели. Словно след, ведущийниоткуда и в никуда… мечта, тоска, любовь!

Вот и звезды, оказывается, светили о любви… а соловьивторили им неумолчно.

Бог весть сколько просидела Маша под окошком, окутаннаяэтими переливами, и трелями, и коленцами, и щекотом, и бульканьем, иперекликом, и певучею дразнилкою, и насмешкою, и томительными жалобами, истраданьями, и стонами свершившегося счастия, что звучали в птичьих голосах,пока все они не насытили сердце свое пением и не умолкли друг за дружкою… кромеодного голоса, который заливался да заливался, с поразительным постоянствомповторяя одну и ту же трель, растравляя Машины сердечные раны. Она высунулась вокно и шикнула довольно громко, однако самозабвенный певец ничего не слышал.Зато за дверью послышались торопливые шаги и резкий голос проклятой горбуньи:

– Марья! Машка, сукина дочь! Куда подевалась? А ну, подьсюда!

Итак, обер-гофмейстерина в такой ярости, что даже забыла прополитес. Неужто опять начнутся оплеухи да заушины, что племянница осмелиласьсбежать с бала?

«Ох, – с прежней страстью возжелала Маша и даже руки к грудиприжала, – вот дайте доберусь до трона – ужо я тебе покажу, тетушка родимая,кто нынче над кем хозяйка!»

Но до трона было еще далеко, а в это время теткины парчовыеюбки грохотали уже возле самой двери.

Маша не думала ни мгновения: вскочила на подоконник и,тихонько ахнув, ступила на узорчатый карниз, опоясывающий дом.