роскошному на тот момент проекту, наблюдатели сошлись во мнении, что он был самым лучшим в Риме[8]. К 45 г. до н. э. – не прошло и тридцати пяти лет – он уже, как говорили, не входил в первую сотню{20}. Марка Лепида в 78 г. до н. э. критиковали за использование кроваво-красного, с пурпурными прожилками нумидийского мрамора для порогов дверных проемов; через двадцать лет, в 58 г. до н. э., миллионер Марк Эмилий Скавр украсит свой атриум колоннами из цельного блестящего черного мелийского мрамора, вознесшимися на двенадцатиметровую высоту{21}. В 40-х гг. до н. э. талантливый и упорный Мамурра, служивший главным военным инженером Цезаря во время его галльских кампаний, пошел еще дальше: он облицевал мрамором все стены сплошь, а все колонны в его доме были сделаны из цельного каррарского или каристийского камня{22}.

Если мрамор от пола до потолка, допустим, казался кому-то холодным, аляповатым или просто слишком дорогим, хватало и других вариантов убранства. Классический вариант – фрески. Огромные пейзажи по всему периметру комнат погружали зрителя в иные миры: роскошная вилла на берегу моря, или пышный итальянский сад, или даже экзотический ландшафт недавно покоренного Египта, где в волнах Нила появлялись и исчезали бегемоты, крокодилы и тростниковые лодки, а между выстроившимися вдоль его берегов храмами пировали и предавались оргиям люди. Потом мода изменилась, и на красном, охряно-желтом или лаково-черном фоне, в обрамлении тонких колонн, украшенных гирляндами лотосов в египетском стиле, стали изображать мифологические сцены. Сюжеты были часто связаны между собой неочевидными тематическими или генеалогическими нитями, демонстрируя гостям знакомство не только с новейшими модами, но и с эпосом Гомера, и с запутанной греко-римской мифологией.

Залы богатых людей, и без того блиставшие фресками или экзотическими породами мрамора, тогда, как и теперь, были заполнены коллекциями разорительно дорогих предметов античного искусства. Римляне знали, что их прославленные предки на самом деле были неотесанными головорезами, и это их раздражало. За искусством достаточно было отправиться в Грецию. В Грецию они и отправлялись. С конца III в. до н. э. римляне покупали, воровали или вымогали греческие шедевры в невероятных масштабах. Один за другим корабли, груженные бесценными мраморами, бронзами и живописными панно отправлялись из центров греческой культуры к центру римского богатства.

В городе состоятельные люди скупали и сносили целые кварталы, устраивая для себя сады наслаждений. В этих обширных городских парках, как и в своих просторных загородных владениях, удаленных от жары и грязи города, они стремились перещеголять природу, возводя горы, выкапывая пещеры, создавая искусственные реки, которые они называли «Нилом» или «Евфратом»[9]. Как раз на этой волне состязаний в садово-парковой архитектуре Лукулл разбил свой террасный парк на холме Пинций – во владениях, ради которых Мессалина впоследствии, по легенде, пойдет на убийство и в которых она потом будет убита сама.

По крайней мере на первый взгляд, Мессалина выбрала подходящее время, чтобы родиться в семье римской элиты. Однако римская аристократия все еще приходила в себя после столетия гражданских раздоров и пятидесяти лет гражданских войн, предшествовавших единовластию Августа.

В 146 г. до н. э. Рим получил неоспоримое господство над Средиземноморьем. Разрозненные города-государства, составлявшие в то время Грецию, полностью капитулировали после захвата и разграбления Коринфа. Весной того же года был полностью разрушен Карфаген, так долго соперничавший с Римом за морское превосходство. Но даже когда Карфаген сгорел, победоносный римский военачальник Сципион Эмилиан размышлял о потенциальных последствиях неоспоримого господства для Рима. «Славный миг, Полибий, – якобы заметил он, – но есть у меня ужасное предчувствие, что однажды та же участь постигнет и мою собственную страну»{23}. Его комментарий оказался удивительно прозорливым.

Вознаграждение за политический успех теперь принципиально отличалось от того, что имели в виду аристократы VI в. до н. э., когда создавали республиканскую систему распределения власти. Тогда ценность государственной должности заключалась в уважении и почете, которые общество оказывало кандидату. Теперь же за должностью магистрата в Риме автоматически следовала должность «промагистрата» в провинции{24}. Она давала лицу, занимающему ее, право командовать армией и прямую власть, причем его решения сенат мог контролировать только в ретроспективе, после того как истекал год его полномочий{25}. Он мог вести завоевательные войны, обогащавшие его войско и делавшие его по возвращении богом в глазах публики. А если он был готов допустить чуточку коррупции, то можно было заработать большие деньги. По мере того как ставки росли экспоненциально, система сдержек и противовесов, предназначенная обуздывать индивидуальные амбиции, под напряжением давала трещины. Влиятельные политики начали собирать личные армии и слагать с себя полномочия. Заключались и разрывались союзы, а частные разногласия, спровоцированные эгоистическими устремлениями отдельных людей, разрешались на полях сражений по всему Средиземноморью.

На эту арену и ворвался будущий император Август в 44 г. до н. э. Тогда он был известен под именем Октавиана, ему было девятнадцать, и он, по собственному утверждению, был законным наследником как состояния, так и политической должности своего погибшего двоюродного деда и приемного отца, Юлия Цезаря. Когда Цезарь был заколот в мартовские иды группой сенаторов с Кассием и Брутом во главе, Октавиан проходил военную подготовку в Аполлонии, городе в Балканском регионе, тогда называвшемся Иллирия (на территории современной Албании). Как только весть об убийстве Цезаря дошла до Октавиана, он сразу отправился на корабле в Италию.

Именно с этого момента, а не с рождения в 63 г. до н. э. начинает Октавиан Res Gestae – описание своей жизни и достижений – «Деяния божественного Августа», и начинает с таких примечательных слов: «В 19 лет я по своей инициативе и на свои средства снарядил войско, с помощью которого я вернул свободу государству, угнетенному господством (одной) клики»{26}. Кто именно входил в эту «клику», по-видимому, зависело от личных интересов Октавиана в тот или иной момент.

Сначала Октавиан объединился с партией Цицерона в сенате, выступив против Марка Антония от имени res publica[10]. Через несколько месяцев, однако, он объединил силы с Марком Антонием во Втором триумвирате, и они объявили Цицерона вместе с другими «республиканцами» врагами государства. Впоследствии любые объединения, «господствующие» или нет, способные бросить вызов власти Октавиана, прекратили существование. Всякое реальное «республиканское» сопротивление было разгромлено с поражением Брута и Кассия при Филиппах в октябре 42 г. до н. э. Затем, после десятилетия чередования гражданских войн с негражданственными альянсами, Октавиан наконец разгромил войска Антония и Клеопатры при Александрии в августе 30 г. до н. э.

После того как все враги были благополучно убиты, Октавиан решил утвердить себя в качестве образца мира, процветания и стабильности. В 29 г. до н. э. он запер ворота храма двуликого бога Януса, провозглашая тем самым всеобщий мир на суше и на море{27}. Великие ворота прежде закрывались лишь дважды за всю долгую историю Рима; Август закрывал их трижды за свое 41-летнее правление{28}. Сенат сыграл собственную роль в этом ребрендинге. В 13 г. до н. э. он повелел воздвигнуть алтарь в честь Августа на Марсовом поле{29}. Установленный возле обелиска, которым император отметил свои кровавые военные победы в Египте, он получил известность как Ara Pacis Augustae – Алтарь Августова Мира{30}. Название было к месту: без сомнения, оно отражало характерное именно для Августа понимание мира. Внутренние стены алтарной части были украшены резьбой в виде тяжелых гирлянд из пышных ветвей с плодами мирного процветания. На внешних стенах – над входом размещалась персонификация Рима, богиня Рома, восседающая на груде трофейного оружия поверженных врагов, а по сторонам растянулась процессия из членов семейного клана Августа в сопровождении жен и детей – что было впервые на государственном памятнике. В этой толпе были идентифицированы деды и бабки Мессалины с обеих сторон, а также Октавия, сестра Августа, прабабка Мессалины как по материнской, так и по отцовской линии, и бабка ее будущего мужа Клавдия. Родители Мессалины Домиция Лепида и Мессалла Барбат, возможно, присутствуют среди детей, которые глазеют на это зрелище или держатся за тоги родителей{31}. Монумент связывал судьбу Рима с семейством Августа, и Мессалине достаточно было пройти мимо Алтаря Мира, чтобы наглядно представить себе свое