в императорской семье появились и более непривычные (и, по мнению мужчин-наблюдателей, более пугающие) способы применять свое образование с пользой. В мире, где государственные и законодательные вопросы все чаще обсуждались не открыто, на форумах или в сенате, а приватно, в залах, столовых и даже в спальне императора, умная женщина приобретала новые возможности. Она могла использовать знания в области политики или истории, чтобы дать совет, а знания в области литературы или риторики – чтобы сделать этот совет заманчиво убедительным.

Именно к этой роли готовило Мессалину ее воспитание – знала она об этом или нет.

IV

Подслушивая Тиберия

Вслед за тем наступила пора безграничного и беспощадного самовластия.

Тацит. Анналы, 5.3

Богатство родителей Мессалины, их имения, их армии слуг и близость к власти обеспечивали привилегированное детство. Но скорее всего, оно было и неспокойным.

Когда Мессалина вступала в пору отрочества, она вряд ли могла не заметить сквозившее в разговорах, которые она подслушивала в коридорах своего отчима, чувство растущей политической неуверенности. Рим был городом, построенным на социальных связях; богатство и положение Домиции Лепиды и Фауста означали непрерывную череду ужинов и встреч, пиров и концертов, лекций и чтений, загородных поездок и садовых вечеринок – на которых присутствовали высшие слои римского общества.

Это был социальный мир, в который Мессалина в какой-то степени была включена. Детство римских патрицианок вовсе не было затворническим. Рассказывая о смерти тринадцатилетней дочери своего друга, Плиний Младший, политик, писатель и оратор начала II в., демонстрирует, как общалась римская девочка с друзьями своих родителей. Плиний явно хорошо знал девочку: «Ей не исполнилось еще и 14 лет, но в ней были благоразумие старухи, серьезность матроны и в то же время прелесть девочки вместе с девической скромностью». И вспоминает: «Как она бросалась на шею отцу! Как ласково и застенчиво обнимала нас, друзей отца!»{58} Так как ее родители были близки к ядру политической элиты при Тиберии, список друзей семьи, которых встречала Мессалина, должно быть, походил на справочник о влиятельных людях нового принципата. Она могла слышать краем уха брошенные при ней слова о политической среде, которая все больше скатывалась к кризису; она могла заметить, когда то или иное прежде знакомое лицо внезапно навсегда исчезало из родительских списков гостей. Это, вероятно, и окажется наиболее важным в ее воспитании.

Тиберий стал императором после смерти Августа в 14 г. Отчим не считал его наследником первой очереди[19]. Только после смерти нескольких потенциальных наследников Август начал готовить его к роли ключевого игрока в своих династических планах, заставив его развестись с беременной женой Випсанией Агриппиной и жениться на дочери Августа, Юлии Старшей. Сердце Тиберия было разбито. По словам Светония, когда Тиберий впервые увидел Випсанию после развода, то «проводил ее таким взглядом, долгим и полным слез, что были приняты меры, чтобы она больше никогда не попадалась ему на глаза»{59}. Неудивительно, что брак Тиберия с Юлией Старшей вскоре распался, и в 6 г. до н. э. он, вопреки воле императорской семьи, покинул Рим и в поисках покоя удалился на остров Родос, оставив свою озлобленную жену на радость городу. Во 2 г. до н. э. Тиберий получил письмо, извещавшее о том, что Юлия Старшая обвинена в прелюбодеянии и выслана и что Август уже начал от его имени процедуру развода{60}. В конце концов во 2 г. до н. э. Тиберий собрался вернуться в Рим на условии, что не будет принимать участия в общественной жизни. В тот же год, однако, умерли оба наследника Августа – его внуки Гай и Луций{61}. Тиберий, после десятилетия не у дел, стал теперь наследником империи.

Тиберий был самодержцем поневоле. Хороший оратор, хладнокровный дипломат и великий полководец, он снискал как военную славу, так и репутацию человека безупречной дисциплины в ходе своей блестящей карьеры, которая заносила его от богатых границ Парфии на востоке к дикой глубинке – Германии и Паннонии. Однако природа не одарила его склонностью к взаимодействию с общественностью; у него не было чутья на переменчивые настроения толпы, и он явно чурался всего, что связано с пышными зрелищами или народным весельем. Со своей чопорностью и отчаянной тоской по некоему смутному образу «старых времен», Тиберий, вероятно, был лучше приспособлен к славной жизни на поле боя и на Форуме ранних дней республики. Теперь, в возрасте 54 лет, он очутился в роли, для которой был совершенно непригоден, и получил высшую власть над политической системой, явно несовместимой с его личными идеалами аристократического консерватизма.

В первые годы своего правления Тиберий изо всех сил старался примирить свои традиционные аристократические идеалы коллегиальности, либеральности, скромности и умеренности с требованиями доставшейся ему роли самодержца. Он отверг ряд почетных именований, в частности титул Отца Отечества (Pater Patriae), определявший положение Августа, и попытался избавиться от наиболее нелепых изъявлений подхалимажа; месяц сентябрь в его честь не переименовали. Как-то, когда один сенатор[20] попытался кинуться ему в ноги, подобострастно демонстрируя почтение, Тиберий так шарахнулся от него, что потерял равновесие и кувыркнулся навзничь на землю{62}.

Даже обычно настроенный критически Тацит вынужден был признать, что в ранние годы правления Тиберия «государственные дела, равно как и важнейшие частные, рассматривались в сенате и видным сенаторам предоставлялась возможность высказать о них мнение ‹…› Воздавалось должное уважение консулам, должное – преторам ‹…› и если случались у него [императора] тяжбы с частными лицами, то разрешали их суд и законы»{63}.

Однако личные идеалы Тиберия разошлись с политической реальностью возглавляемой им системы. Когда в 21 г. н. э. Тиберий предложил сенату выбрать нового наместника в Африке – одной из последних провинций, номинально остававшихся под контролем сената, сенаторы, парализованные страхом, что их выбор не будет одобрен, сразу же предоставили решать вопрос императору. Иностранные послы, которых направляли (что было правильно с точки зрения республиканского устройства) в сенат, жаловались, что им мешают осуществить их миссию: они были посланы, по их словам, чтобы поговорить с императором. Отсутствие энтузиазма иностранных посольств по отношению к сенату могло сравниться только с отсутствием энтузиазма сената по отношению к иностранным посольствам. Когда в 22 г. н. э. несколько делегаций обратились в сенат с вопросами, касающимися права убежища в провинциальных храмах, его члены быстро устали выслушивать бесконечные петиции и подробные свидетельства и целиком передали свои полномочия по расследованию и вынесению решений консулам{64}. Если Тиберий хотел заставить своих сенаторов вести себя независимо, то эта затея была обречена на провал. К концу того же года, как сообщает Тацит, Тиберий, выходя из здания сената, по обыкновению бормотал: «О люди, созданные для рабства!»{65}

Однако, даже когда Тиберий осуждал неудачи сената, сам он бездействовал, оказавшись в ловушке противоречия между самовосприятием Тиберия-человека и Тиберия-принцепса со своими корыстными интересами. Он хотел, чтобы сенаторы демонстрировали свободу слова, но для выживания принципата было важно, чтобы они оставались его сенаторами; абсолютная свобода для сената неизбежно означала бы конец принципата и, естественно, принцепса. Тиберий это понимал, и при всем своем неприятии автократической природы системы Августа он также активно укреплял ее, сохраняя жесткий контроль над армией и насильственно устраняя своих самых серьезных соперников[21].

Это была игра с нулевой суммой: Тиберий знал, что каждое предпринятое им действие по укреплению собственной позиции ослабляет старый моральный порядок, который он чтил, и все же недостаточное укрепление своей позиции означало смерть – в конце концов, не было такого понятия, как экс-император. Тиберий возглавлял систему, не им созданную, – систему, в которой ему было не вполне уютно. Он выполнял работу, о которой не просил, к которой не был приспособлен и которую не мог бросить – разве что медленно умереть от старости или совсем уж непривлекательной насильственной смертью.

Древние историки любили делить периоды правления «плохих» правителей на две части: поначалу многообещающий период кажущейся либеральности и умеренности, за которым неизбежно следовало скатывание в тиранию, жестокость и безумие. Такое деление давало авторам