Какой-то замкнутый круг получается. Тем не мене, прежде чем удалиться (а я думал, что уйду вместе с ними, но не тут-то было), так вот, прежде чем удалиться, Эдгарс повернулся ко мне, протянул переливающуюся серебром монетку, и сказал, что на неё я смогу арендовать на ночь номер в местной гостинице, а утром он меня найдёт. Дурацкий план, но после его слов меня потянуло в сон. И зачем я подумал о мягкой кровати, о мягкой подушке, о цистите, который отпустит меня хотя бы на одну ночку, если я улягусь в сухую кровать.

Монета тёплая. Отчеканенная так криво, что я так и вижу, как на деревянный пень кладут тонкий блинчик серебра и бьют по нему головой местного дурачка. Дважды. После первого удара — по краям отпечатались зубы, после второго — в центре монеты появилась вмятина от носа.

Когда я кладу монету в карман жилетки, старпёры уходят с площади. Тащатся вдоль толпы, и уже там, за кострищем, растворяются, утонув между тел зевак, засмотревшихся на красоту огня.

Огонь действительно был красивым. Ярким, сопровождающимся треском деревяшек и звуками лопающейся кожи. Тела, а их там было штук пять, напоминали куски пережаренного шашлыка, неумело приготовленные, по пьяни, на дешёвом мангале, приобретённом в продуктовом магазине. Как лето, так вонь стоит на весь двор. Прям как сейчас, но много ли людей сможет отличить запах человечины от запаха свинины? Мало.

Когда я уже собирался отправиться на поиски отеля, я услышал плачь. Детский. Рыдал пацан лет семи. Мне бы пройти мимо, не обращать внимание на сопли ребёнка, но я не могу. И почему это? Словно какой-то инстинкт… материнский… только этого мне еще не хватало! Я теперь буду испытывать женские переживания? Ну это уже ни в какие ворота не лезет! О нет, если я пробуду в этом теле пару недель — я застану месячные. Отличное комбо: месячные и цистит. Что там еще может быть?

Снова плачь, и я уже несусь к пацанёнку на всех парах.

Не успел я подойти, как слышу трогающие за душу слова.

— Мама, папа, — рыдает пацан.

Я присаживаюсь возле него на колено. Смотрю на лицо, испачканное сажей. И каждый раз, когда он своим маленькими кулачками вытирает слёзы, его лицо становится еще чернее.

Чернее и чернее. Чернее ночи! Чернее чёрной дыры!

Оранжевый-голубой-красный.

— Что случилось? — спрашиваю я, но, если честно, я уже догадываюсь, в чём тут дело. И эти догадки ой как сильно ударили меня в сердце. Уже прошло сто лет, а я всё никак не могу забыть тот день, вбитый в моё сердце раскалённым гвоздём.

— Мама, папа, — продолжает рыдать пацан.

— Где они?

Его дрожащая рука поднимается в воздух. Указательный палец выпрямляется и, точно стрелка компаса, указывает на ритуальный костёр.

Бедный парень. Бедняга. Жизнь — жестокая штука. Но сейчас я знаю, что может тебя успокоить. Я протягиваю руки, нежно его обхватываю и крепко обнимаю, прижав к своему телу. Он тёплый, он дрожит. Он как бедный щенок, забравшийся к тебе под тёплую куртку холодной зимой. Пищит и ссыт.

Ссыт и пищит.

Плачет и плачет.

Пожалуйста, успокойся! И всё, что я могу ему сказать: всё будет хорошо.

Я чувствую, как он утыкается мне в плечо и его слезы затекают мне под жилетку, быстро впитываясь в рубашку, пахнущую потом. Я сжимаю его крепче. Вроде он начал успокаиваться. Всхлипывает, но рыдать прекратил. Лишь слегка содрогается, как умирающий человек от потери крови. Бедный-бедный пацан. Когда я глажу его по волосам, по грязным сальным волосам, у меня внутри разливается тепло. Я не понимаю, что со мной происходит, но мне это нравится. Мне хочется стать матерью, родить своих детей, любить их…

Да что за нахуй тут происходит! Я так не могу. Я сойду с ума!

— Так, пацан, — строгим тоном пытаюсь отвлечь его на себя, — твоих родителей не вернуть! Успокойся! У тебя есть бабушка или дедушка?

Глядя мне в глаза, он вытирает слезы и говорит:

— Нет.

— А дядя с тётей?

Он дважды резко вздыхает и говорит:

— Нет.

— Ну а хоть кто-то то есть?

— Нет, — сопит он.

— Ясно.

И что теперь делать? Как быть…

Мальчик прильнул ко мне и обнял крепко-крепко. Шмыгнул носом. А затем, обдав мою шею тёплым дыханием, шепчет мне в ухо:

— Тётя, ну я пошёл?

Все проблемы вдруг сдуло куда-то мне за спину. Вот бы всё так в жизни решалось.

— Ну, иди, — отвечаю я.

А когда он уходит, я ощущаю пустоту. Нет, не в душе. А в кармане жилетки!

Наверное, критическое мышление спокойно почесывало задницу, пока пацан лазил по моим карманам.

Маленький ублюдок!

Я вспыхиваю, как все факелы деревни вместе взятые. Зубы скребут так, что даже мне становиться больно от скрежета, несмотря на то, что я засел глубоко в кишках. Пацан видит, что я всё пронюхал о его грязных делишках, и даёт по педалям. Но прежде, этот мелкий засранец, этот мелкий воришка, пиздюк и плакса кричит:

— ТУПАЯ КОРОВА! — и кладёт мою монетку в карман своих грязных штанов.

Есть и приятный момент: наконец-то мальчик улыбнулся, продемонстрировав мне сантиметровый налёт на зубах, цветом напоминающий скисшую мочу в углу грязного туалета.

Ах ты сука! Только сейчас до меня допёрло, что я остался без денег, без жилья, и без сна в тёплой сухой кровати!

Ну нет, я так это не оставлю! Женские инстинкты быстро разбежались по углам, когда мой гнев разлился по жилам. Сжав кулаки, я побежал следом.

Глава 4

Беги, Форест! Беги!

Но всё равно, ни куда ты, мелкий пиздюк, от меня не убежишь!

Я ныряю в толпу зевак. Задрав голову как можно выше, пробираюсь сквозь плотные ряды людей, не отрывая глаз от паренька. Он недалеко, но его малый рост позволяет ему двигаться сквозь густой лес рук гораздо быстрее, чем я, упирающийся своими хрупкими плечами то в плечо мужчины, то в плечо женщины, имеющую наглость мне что-то предъявить!

Здесь душно. Жарко. И воняет смесью копоти и дорогих духов, словно кусок жаренного мяса макнули в рюмку водки, а затем положили в рот. Жуй. Запивай… Запивай водкой, а не водой!

Когда пацан выбирается из людской массы, я еще на середине. Хитрый малый, рванул к домам и сразу нырнул в узкий переулок.

Еще чуть-чуть. Уже вижу