как потрясывает Павла, как он, выпучив глаза, словно впал в состояние великого гнева, с открытым ртом смотрит на все происходящее. Впечатлительный, доверительный ко всякого рода предсказаниям, он уже живет в моем рассказе, веря в то, что так все и случится. И я это чувствую, потому сам вошел в кураж.

— Удар! Это Яшвиль решается ударить вас вот этой табакеркой, — я указал на стол, где находилась золотая коробочка для нюхательного табака. — Удар сильный, он проламываем вам череп, вы падаете, но быстро приходите в себя, пытаетесь сопротивляться. Обезумевшие твари бьют вас ногами, топчутся по вам, каждый должен это сделать, они мешают друг другу. А потом…

Я подошел к шарфу.

— Как вашего батюшку, шарфом… Это важно, чтобы было, чтобы, как вашего батюшку, Петра Федоровича… батюшку…

Я замолкаю и устало сажусь на край большой кровати, сдергивая и разрывая балдахин. Немая сцена, Павел смотрит туда, где он должен лежать изувеченным, уже мертвым. Император встает и подходит к месту, присаживается и проводит рукой, будто видит себя, лежащим в крови, изуродованным. Я начинаю волноваться. Не слишком ли получилось? Чтобы только с ума не сошел.

— Саша, он… Я недавно видел у него книгу вольнодумца Вольтера, она назвалась «Брут», он читал сцену убийства Цезаря. Тогда я в его присутствии открыл томик истории Петра Великого на том месте, где мой прадед казнит своего сына, — голос императора был замогильным.

Павел посмотрел на меня усталыми, больными глазами.

— Что? Саша с ними, он знает, что меня убивают? — спросил он.

Я опасался сообщать, что не только Александр Павлович в курсе, но и Константин, даже… жена. Павла всю жизнь предавали, он был гоним, несмотря на то, что являлся наследником. Первая жена, которую он любил… Изменяла с лучшим другом, этим австрофилом, Андреем Разумовским. Мать… видела в нем угрозу. Да все вокруг были против него. И теперь…

— Ваше величество, вы сможете быть сильным? — спросил я.

— Да, — подумав, уже не крича о чести, отвечал государь. — Чего вы хотите от меня? Убить? Кто знает о том, что вы здесь, кроме тех лакеев и камердинера, что за дверью? Это же все ваши люди?

Он умен, он понял, что я мог убить, до сих пор могу. И я не стал отвечать на этот вопрос, я рассказал, чего я хочу.

— Я хотел бы, что вы были гибче в политике, настойчивы в тех начинаниях, что уже есть, позволили провести ряд изменений. Ваше Величество, мы уступаем Европе! — сказал я.

Вот столько было заготовлено слов, столько раз я прорабатывал этот разговор, и все равно не совсем то говорю, о чем хотел.

— Между тем, почему это какой-то нынче несуществующей Бельгии проигрывает Россия? — ошарашил вопросом меня Павел.

Нет, не сам вопрос был шокирующим, а тон, с которым он был задан. Это были интонации радости!

— Эм-м, — растерялся я. — Ваше Величество, а вы себя хорошо чувствуете?

— Удивительно хорошо! — усмехнулся император. — Вот только что я словно осознал, что умер. Я так боялся умереть, а сейчас… Прадед вчера приходил ко мне во сне, сказал, что больше не побеспокоит, чтобы я забыл, что «Бедный Павел», отныне я не «бедный, я сильный» теперь все может быть иначе.

Психологи будущего, из тех, что решают проблемы человека жестко, порой жестоко, считаю, что при встрече со своими страхами, через максимальное их переживание, можно избавиться от фобии. Я вылечил императора?

— Думать забыть о том, что Александр замешан! — потребовал Павел.

— Вы оставите его наследником? После всего? — спросил я.

— А всего еще не случилось! — парировал император, посмотрел на меня уже не таким усталым взглядом и спросил. — И не случиться? Верно? Александр не будет наследником. Но кто, Константин?

— Николай! — сказал я.

Павел задумался, вновь встал с кровати и стал ходить по спальне.

— И вы, конечно же, будете при нем воспитателем? Канцлер и воспитатель, коммерциант и дипломат, кто еще? — усмехнулся Павел. — Не вышли у меня сыновья?

Я не ответил. Наступал еще один момент истины. Я достал из внутреннего кармана свернутый лист бумаги и протянул его государю. Он взял список и стал его читать.

— А отменить крепость не хотите? — раздраженно сказал император.

— Нет, пока нет. Простите, ваше величество, но я не человеколюб. Я для дела, для России. Иным крестьянам лучше и за добрым барином быть. Но есть те, кому нужно помочь вырваться, стать иными, выкупиться, — я запнулся, задумался. — Только это у вас вызвало смущение?

— Не только. Меня смущает слово «Конституция», ее не нужно. А вот остальное… Ты, Миша, считаешь, что это поможет? — не дожидаясь моего ответа, Павел сам ответил. — Нет, не поможет.

— Бездействие — хуже любых действий, — сказал я.

— Это ультиматум, то есть, если я не соглашусь на вот это, — Павел потряс бумагой с написанными пятнадцатью пунктами первоочередных преобразований. — Я умру?

— Вы останетесь живы, — слукавил я, поняв, что ультимативность пойдет только во вред.

Павел задумался, стал расхаживать по комнате, вчитываясь в текст. После он подошел к столику для письма, присел за него, небрежно, в несвойственной ему манере, смахнул листы бумаги на пол, поставил чернильницу, из которой не все чернила разлились, и стал черкать и ставить знаки возле каждого пункта, составленной мной программы развития. Сморщив брови, император казался сосредоточенным и предельно серьезным.

Я хотел спросить, где мои подарки, где самопишущиеся перья, но понял, вот прямо сейчас мне нужно молчать, не шевелиться, дышать через раз.

— Где я поставит цифру «один», на то я согласен, «два» — это следует обсуждать, «три»… Впрочем, тут только один пункт про конституцию я вычеркнул, — сказал через некоторое время император, посыпая песком бумагу и передавая ее мне.

Я вчитался. Да, не прав. Само слово «Конституция» вызывала отвращение у монарха. Я же не вкладывал такой смысл в это понятие, который, вероятно, подразумевал император. Я лишь хотел упорядочить систему, пусть и во многом самодержавную. Основной закон — я не против, чтобы Конституция называлась так, но в этом документе должны прописывать все обязанности даже монарха. Я только лишь ограничиваю возможности самодурства. Государственный Совет должен высказывать свое мнение, и это все становится публичным через прессу. Именно пресса ограничивает глупости.

— Значит так… Я