Император отошел от окна, бросил брезгливый взгляд на разбросанные бумаги и разлитые чернила на столике для письма, он был аккуратен в делах и нервничал, когда что-то лежит не на своем месте. После посмотрел на большую кровать с балдахином, около которой я стоял. Ухмыльнулся и сел на другую кровать, которая была скрыта от входа небольшой ширмой. Именно здесь, вопреки ожиданиям многих, предпочитал спать русский самодержец, на маленьком, невзрачном, ложе.

Павел сел на край своей малой походной кровати и пристально меня рассматривал, как будто видел в первый раз. Я не отводил свой взгляд. Он боялся… Нет не меня, почему-то Павел Петрович ведет себя даже более спокойно, чем я ожидал. Я опасался того, что придется применять силу, чтобы убеждать императора сделать то, что должно, согласиться на то, что нужно.

А теперь, запертый, в одной компании со мной он не боялся, он будто укрылся от всего мира, успокаивался, как будто уже избежал заговора и предотвратил свое убийство. Конечно, император не думает, что его убьют, он, наверняка, уверен, что Пален все решит. Генерал-губернатор обещал, он обласкан милостью монарха, возвысился, может быть, более всех остальных, этого должно хватить для верности. Наверное, за закрытыми дверьми, в моем присутствии со своими страхами бороться легче.

— Ваше величество, не бойтесь, я могу защитить вас, я к этому долго готовился, — сказал я.

Настало время откровений.

— Я боюсь? Как смеете вы называть меня трусом? — не так, чтобы решительно, спросил император.

— Вы не трус. Вы очень смелый человек, ваше величество. Вы тут, ждете, когда вас придут убивать. Почему? Что стоит вам прийти к преображенцам, измайловцам, спросить их, они пойдут за вами, не за ними, — говорил я, присаживаясь на большую кровать. — В этих полках не все офицеры готовы придавать, среди них есть и ваши, гатчинцы. Офицерство ценит смелость и ваш приход к ним, да еще с подарками… Они просто не посмеют, это будет таким уроном чести, если после подобного шага императора против вас измышлять дурное…

Павел не отреагировал на такую дерзость, коей было сидение в его присутствии. Хотя, дерзости, и так было с избытком, на виселицу потянуть может.

— Все же они придут меня убивать? — дрожащим голосом спросил Павел.

— Да. Хотите расскажу, как может быть, как будет, если ничего не предпринять? — спросил я.

— Хочу! Граф Безбородко, когда рекомендовал, просил за вас, уговаривал, чтобы именно вы стали канцлером, называл одним из ваших добродетельных качеств то, что бы предвидите будущее. Именно так. Безбородко считает вас оракулом в нашем Отечестве. Ну или играет с моими склонностями верить в предвиденье. Всем же известно, что я верю в предсказания. Так не медлите же, рассказывайте мне, как умрет русский император! — говорил, уставший бояться человек, выкрикивая последние фразы на разрыв голосовых связок.

Да, Павел — падкий на мистицизм, даже слишком, как для нормального человека, тем более, верующего. И он меня выслушает, ему очень интересно узнать, прочувствовать свою гибель. Он жалеет себя.

И я дал спектакль, сыграл, может быть, самую важную в своих двух жизнях роль. Короткую, но, надеюсь, что яркую.

— Охраны не будет. Вы заметили, что сегодня сменили караулы? Почему на караулы заступил Третий батальон Семеновского полка? Где верные вам преображенцы? Так вот… — украдкой, почти шепотом, говорил я, начиная театрально рассказывать все то, что знал из послезнания.

Вот Аргамаков проводит через посты пьяных заговорщиков, часть из которых где-то теряется по дороге. Этот деятель имеет право доклада императору, чем и пользуется. Аргамаков ведет группу Беннегсена, в которой самые яркие заговорщики, но есть другие офицеры, которые пьяные вышли из расположения Преображенского полка, их более тридцати, а еще весь дворец постепенно берется под контроль заговорщиков.

Вот они беспрепятственно подходят к спальне, на входе их встречают только два лакея, может еще двое гусар, из тех, что и сейчас там стоят. Один из гусаров пытается вразумить заговорщиков, но получает удар по голове. Они врываются в спальню, а он, император…

— Я не стану прятаться перед лицом смерти! Это мои подданные, я помазан на царство! Ни за ширмой, ни за шторой. Я встречу свое предначертание стойко, как подобает русскому монарху и рыцарю! — кричит император.

Но я продолжал. Чувствовал эмоции государя… нет, сейчас эмоции человека со сложной судьбой и большой психикой. Он кричал, я перекрикивал, динамично передвигался по комнате, менял мимику, показывал движения, имитируя поступки и действия заговорщиков.

— Они уже преступили ту веру и мораль, они лишь немного смущаются. Беннегсен не находит вас в постели, заговорщики в растерянности, они обследуют спальню, дергают потайную дверь к Лопухиной. Бесы видят примятую, еще теплую постель на вашей походной кровати… — я кричу, держась за ту самую кровать, так, как это мог делать кто-либо из заговорщиков.

Я рассказываю о том, что императора находят за шторами, сам подхожу к окну и откидываю тяжелую ткань, Павел вздрагивает, как будто уже видит себя там, у окна. Он часто любил стоять и наблюдать за происходящим во дворе или на Неве, именно через стекла этих окон. Туда, к окнам, словно, в этом и есть спасение, он бежит, но страхи настигают.

Зубов предъявляет претензии, на которые…

— Неблагодарная тварь! — с надрывом голоса кричит Павел. — Я же у него не забрал даже земли, чтобы не смущать князя Суворова, его тестя.

— Да! Как и все собравшиеся, они злом отвечают на добро, преступлением на справедливость! — кричу и я, вновь немного громче, чем государь. — Они боятся вас, им сложно преступить грань. «Покиньте, господа, мою спальню!» — кричите вы. Они отшатываются, толпа у дверей, — вот здесь…

И подбежал к двери и показал, где именно будет стоять толпа.

— Спальня покрывается вонью амбре, перед тем, чтобы решиться и приступить к бесчестию, все пили хмельное, много, а пока они бежали пропотели, потому и потом воняют. А еще их пьянит сама обстановка, они чувствуют, что вершат историю. Вы говорите с ними, вы мужественны, пусть и боитесь — страх это нормально, — продолжал я спектакль.

Я принес с собой шарф, из тех, которыми опоясываются офицеры. Перед началом своего спектакля, повесил этот элемент одежды на стул.

— «Подпишите отрешение, ваше величество!» — требует Николай Зубов. «Это невозможно», — отвечаете вы.

Я кричал, не сбавляя эмоционального накала, видел,