Его жены. Миссис Ретт Батлер. Что-то возмутилось в ней,шевельнулось, нарушив было холодный ход размышлений, и — улеглось. Ейприпомнился короткий медовый месяц с Чарльзом, гадливость и стыд, его руки,неумело шарившие по ее телу, его непонятный экстаз, а потом — извольте: УэйдХэмптон.

«Не стану сейчас об этом думать. Волноваться будем послесвадьбы…» После свадьбы. Память тотчас откликнулась. И по спине Скарлеттпробежал холодок. Ей снова вспомнилась та ночь на крыльце у тети Питти,вспомнилось, как она спросила Ретта, следует ли ей понимать, что он делает ейпредложение, вспомнилось, как он гадко рассмеялся и сказал: «Моя дорогая, я неиз тех, кто женится».

А что, если он до сих пор не из тех, кто женится? А что,если, несмотря на все ее чары и ухищрения, он не захочет на ней жениться? Ачто, если — боже, какая страшная мысль — что, если он и думать забыл о ней иувлечен сейчас другой женщиной?

«Никогда еще ни одна женщина не была мне так желанна…»Скарлетт с такой силой сжала кулаки, что ногти вонзились в ладони.

«Если он забыл меня, я заставлю его вспомнить. Я сделаю так,что он снова будет желать меня».

А если он все же не захочет на ней жениться, но онапо-прежнему будет желанна ему, что ж, можно и на это пойти — лишь бы добытьденег. Ведь предлагал же он ей стать его любовницей.

В сером полумраке гостиной она быстро, решительно вступила вборьбу с тенями, властвовавшими над ней: тенью Эллин, заповедями своей веры илюбовью к Эшли. Скарлетт сознавала, что самый ход ее мыслей показался быомерзительным Эллин, даже там, где она теперь пребывает — в этом далеком итеплом раю. Сознавала Скарлетт и то, что прелюбодеяние — это смертный грех.Сознавала, что, любя Эшли, предает не только свое тело, но и любовь.

Но все эти соображения отступали перед безжалостнойхолодностью разума и безысходностью ее отчаяния. Эллин мертва, и, возможно,смерть заставляет смотреть на все по-иному. Религия запрещает прелюбодеяние подугрозой вечных мук в аду, но если церковь полагает, что она, Скарлетт, неиспробует все на свете, чтобы спасти Тару и спасти своих близких отголода, — что ж, пусть это и волнует церковь. А ее, Скарлетт, не волнуетничего. По крайней мере — сейчас. Эшли же… Эшли она не нужна. Нет, нужна.Воспоминание о его горячих губах подсказывало ей, что это так. Но он никогда сней не уедет. Как странно, убеги она с Эшли, это не казалось бы ей грехом, авот с Реттом…

В унылых сумерках угасавшего зимнего дня Скарлетт подошла кконцу того длинного пути, на который ступила в ночь падения Атланты. Тогда онабыла избалованной, эгоистичной, неопытной девушкой, юной, пылкой, исполненнойизумления перед жизнью. Сейчас, в конце пути, от этой девушки не осталосьничего. Голод и тяжкий труд, страх и постоянное напряжение всех сил, ужасывойны и ужасы Реконструкции отняли у нее теплоту души, и юность, и мягкость.Душа ее затвердела и словно покрылась корой, которая постепенно, из месяца вмесяц, слой за слоем все утолщалась.

Но до нынешнего дня две надежды жили в сердце Скарлетт иподдерживали ее. Она надеялась, что с окончанием войны жизнь постепенно войдетв прежнюю колею. Она надеялась, что с возвращением Эшли жизнь вновь обрететкакой-то смысл. Сейчас от обеих этих надежд ничего не осталось. ПоявлениеДжонаса Уилкерсона на подъездной аллее Тары заставило Скарлетт понять, что длянее, как и для всего Юга, война никогда не кончится. Самые ожесточенные бои,самые жестокие схватки еще впереди. А Эшли — навеки узник тех слов, что прочнеепрутьев любой темницы.

Надежда на мирную жизнь не сбылась, как не сбылась и надеждана Эшли, — о том и о другом она узнала в один и тот же день, и краяпоследней щелочки в покрывавшей ее душу коре окончательно сомкнулись, верхнийслой затвердел. С ней произошло то, против чего предостерегала ее бабуляФонтейн: она стала женщиной, которая видела самое страшное и теперь уже ничегоне боится. Не боится жизни, не боится матери, не боится потерять любовь илипасть в глазах общества. Сейчас испугать ее может лишь голод — реальный илиувиденный во сне.

Какое-то удивительное чувство легкости и свободы овладелоСкарлетт теперь, когда она закрыла свое сердце всему, что привязывало ее к тембылым дням и к той былой Скарлетт. Она приняла решение и, слава богу,нисколечко не боится. Ей нечего терять, она все обдумала.

Если только ей удастся заманить Ретта в ловушку и женить насебе, все будет прекрасно. Ну, а если не удастся, — что ж, деньги она всеравно добудет. На секунду Скарлетт задумалась, с отстраненным любопытствомспрашивая себя: а что, интересно, требуется от любовницы? Будет ли Реттнастаивать на том, чтобы она жила в Атланте, где, судя по слухам, живет эта егоУотлинг? Если он заставит ее жить в Атланте, ему придется хорошо за этозаплатить — заплатить столько, чтобы Тара не пострадала от ее отсутствия.Скарлетт понятия не имела, из чего складывается интимная жизнь мужчины, ипотому не представляла себе, каковы могут быть условия договора. А что, если унее появится ребенок? Это будет просто ужасно.

«Сейчас не стану об этом думать. Подумаю потом». И онаотодвинула неприятную мысль подальше в глубь сознания, чтобы не поколебатьсвоей решимости. Сегодня вечером она скажет родным, что едет в Атланту занятьденег и в крайнем случае попытается заложить плантацию. Больше они ничего недолжны знать — до того страшного дня, когда так или эдак все узнается.

Как только она приняла этот план действий, голова ееневольно вскинулась, плечи распрямились. Она понимала, что ей предстоитнелегкое испытание. Раньше Ретт искал ее расположения, а решала она. Сейчас онастановилась просительницей, просительница же диктовать условия не может.

«Нет, не желаю я ехать к нему просительницей. Я поеду каккоролева, раздающая милости. Он никогда не узнает правды».

Она подошла к высокому трюмо и, горделиво вздернув голову,взглянула на себя. Из зеркала в потрескавшейся золоченой раме на нее смотреланезнакомка. У Скарлетт было такое ощущение, словно она целый год себя невидела. А ведь она смотрелась в зеркало каждое утро, проверяя, хорошо ли вымытолицо и тщательно ли причесаны волосы, но при этом всегда была чем-то озабоченаи потому толком не видела себя. И теперь на нее смотрела незнакомка! Конечноже, эта тощая женщина с запавшими щеками — кто угодно, но не Скарлетт О’Хара! УСкарлетт О’Хара прелестное, кокетливое, задорное личико! А это лицо никак неназовешь прелестным, в нем нет и следа того обаяния, которое всегда отличалоСкарлетт. На нее смотрело бледное, напряженное лицо, черные брови надминдалевидными зелеными глазами резкой линией уходили вверх, словно крыльяиспуганной птицы. В этом лице было что-то жесткое и затравленное.

«Я же уродина — мне ни за что не зацепить его! — сновым приливом отчаяния подумала она. — И я такая тощая.., ох, ужас какаятощая!» Она похлопала себя по щекам, быстро ощупала торчавшие под платьемострые ключицы. Грудь у нее стала совсем плоская — почти как у Мелани. Придетсяподшить к лифу рюшей, а ведь она всегда презирала девушек, которые прибегали кподобным уловкам. Рюши! Это заставило ее вспомнить еще кое о чем. Ей же нечегонадеть. Она опустила взгляд на свое платье, расправила фалды залатанной юбки.Ретту нравились женщины хорошо одетые, модные. Она с грустью вспомнила пышноезеленое платье, которое надела впервые после траура, — платье и шляпку сзеленым пером, которую Ретт привез ей в подарок, и какие комплименты он ейтогда расточал. Вспомнила и красное клетчатое платье Эмми Слэттери, ееотороченные красным сапожки с красными штрипками и плоскую шляпку — и отзависти еще больше возненавидела ее. Все это было безвкусно кричащее, ноновенькое, модное и, уж конечно, привлекало взгляд. А ей так хотелось сейчас сновапривлекать к себе все взгляды! Особенно Ретта Батлера! Ведь если он увидит ее вэтом старье, то сразу поймет, что дела в Таре плохи. А этого он не должензнать.