— Я и сам не знаю, Скарлетт, когда я толком понял, чтомоему театру теней пришел конец. Возможно, в первые пять минут у Булл-Рэна,когда я увидел, как упал первый простреленный мною солдат. Но я знал, что всекончено и я больше не могу быть просто зрителем. И я вдруг обнаружил, чтонахожусь на сцене, что я — актер, гримасничающий и попусту жестикулирующий. Мойвнутренний мирок рухнул, в него ворвались люди, чьих взглядов я не разделял,чьи поступки были мне столь же чужды, как поступки готтентотов. Они грязнымибашмаками прошлись по моему миру, и не осталось ни единого уголка, где я мог быукрыться, когда мне становилось невыносимо тяжело. Сидя в тюрьме, я думал: «Воткончится война, и я вернусь к прежней жизни, к моим старым мечтам, в свой театртеней». Но, Скарлетт, возврата к прошлому нет. И то, с чем столкнулись мысейчас, — хуже войны и хуже тюрьмы, а для меня и хуже смерти… Так что, каквидите, Скарлетт, я несу наказание за свой страх.

— Но, Эшли, — начала она, все глубже увязая втрясине непонимания, — если вы боитесь, что мы умрем с голоду, так почемуже.., почему… Ах, Эшли, не волнуйтесь: мы как-нибудь справимся! Я знаю, чтосправимся.

На секунду взгляд его вновь обратился на нее, и в серыхглазах, широко раскрытых и ясных, было восхищение. А потом они снова сталиотчужденными, далекими, и сердце у Скарлетт упало — она поняла: он думал не отом, что они могут умереть с голоду. Вечно они говорят на разных языках. Но онатак любила его, что, когда он замыкался в себе, как сейчас, ей казалось, будтотеплое солнце ушло с небосклона и она осталась в холодном сыром полумраке. Ейхотелось схватить его за плечи, привлечь к себе, заставить наконец осознать,что она живая, а не вычитанная им или вымечтанная. Вот если бы вновьпочувствовать, что они — одно целое, как в тот давний день, когда он вернулсядомой из Европы, стоял на ступеньках Тары и улыбался ей.

— Голодать — не очень-то приятно, — сказалон. — Я это знаю, потому что голодал, но я не боюсь голода. Я боюсь жизни,лишенной неспешной красоты нашего мира, которого уже нет.

Скарлетт в отчаянии подумала, что Мелани поняла бы его. Эшлис Мелани вечно болтают о всяких глупостях — стихи, книги, мечты, лунный свет,звездная пыль… Ему не страшно то, что страшит ее, Скарлетт, — не страшнырежущие боли в голодном желудке, пронизывающий зимний ветер, выселение из Тары.Его терзает какой-то иной страх, которого она никогда не знала и не можетвообразить. Честное слово, ну чего в этом мире еще бояться, если не голода,холода и возможности лишиться крова?

А ведь ей казалось, что если она будет внимательно слушатьЭшли, то поймет его.

— Вот как?! — произнесла она, и в голосе еепрозвучало разочарование ребенка, который, развернув яркую бумажную обертку,обнаружил, что внутри ничего нет.

При этом возгласе Эшли печально улыбнулся, как бы прося унее прощения.

— Извините меня, Скарлетт, за все, что я тут наговорил.Вы не можете меня понять, потому что не знаете страха. У вас сердце льва, выначисто лишены воображения, и я вам завидую. Вас не страшит встреча сдействительностью, и вы не станете бежать от нее, как я.

— Бежать!

Казалось, из всего им сказанного это было единственноеслово, которое она поняла. Значит, Эшли, как и она, устал от борьбы и хочетбежать. Она чуть не задохнулась.

— Ох, Эшли, — вырвалось у нее, — как вы неправы! Я тоже хочу бежать. Я тоже от всего этого устала!

Он в изумлении поднял брови; в эту минуту она своей горячейрукой схватила его за плечо.

— Послушайте меня, — быстро заговорила она; словаполились неудержимым потоком, подгоняя друг друга. — Я же говорю вам: ятоже от всего этого устала. До смерти устала и не желаю больше так жить. Яборолась за каждый кусок хлеба, за каждую лишнюю монету, я полола и рыхлиламотыгой, и собирала хлопок, я даже пахала, а потом вдруг поняла, что не желаюбольше так жить — ни минуты. Говорю вам, Эшли: Юг умер! Умер! Янки, вольныенегры и «саквояжники» стали здесь хозяевами, и для нас ничего не осталось.Эшли, бежим отсюда!

Он наклонился к ней и впился взглядом в ее пылающее лицо.

— Да, давайте убежим — бросим их всех! Устала я гнутьспину на других. Кто-нибудь о них позаботится. Когда люди сами не могутзаботиться о себе, всегда ведь находится кто-то, кто берет на себя заботу оних. Ах, Эшли, давайте убежим, убежим вдвоем — вы и я. Мы могли бы уехать вМексику — мексиканской армии нужны офицеры, и мы могли бы быть так счастливытам. Я буду работать на вас, Эшли. Я для вас горы сверну. В глубине души высами знаете, что не любите Мелани…

На лице его отразился испуг, изумление, он хотел что-тосказать, но она не дала ему и рта раскрыть, обрушив на него поток слов. —Вы же сами сказали мне в тот день, — помните тот день? — что любитеменя больше! И я знаю, что вы не изменились с тех пор! Я же вижу, что неизменились! Вот только сейчас вы говорили, что она для вас как сон, как мечта…Ох, Эшли, давайте уедем! Я могла бы сделать вас таким счастливым. ВедьМелани, — с жестокой откровенностью добавила она, — Мелани больше несможет… Доктор Фонтейн сказал, что у нее никогда уже не будет детей, а я моглабы родить вам…

Он сжал ее плечи так крепко, что ей стало больно и она,задохнувшись, умолкла.

— Мы должны забыть тот день в Двенадцати Дубах.

— Да неужели вы думаете, что я могу его забыть?! Развевы его забыли? Можете, положа руку на сердце, сказать, что вы меня не любите?

Он глубоко вобрал в себя воздух и быстро произнес:

— Да, могу. Я не люблю вас.

— Это ложь.

— Даже если и ложь, — сказал Эшлимертвенно-ровным, спокойным голосом, — обсуждать это мы не станем. —Вы хотите сказать…

— Да неужели вы думаете, что я мог бы уехать и броситьМелани с нашим ребенком на произвол судьбы, даже если бы я их ненавидел? Мог быразбить Мелани сердце? Оставить их обоих на милость друзей? Скарлетт, вы что, сума сошли? Да неужели у вас нет ни капли порядочности? Вы ведь тоже не могли быбросить отца и девочек. Вы обязаны о них заботиться, как я обязан заботиться оМелани и Бо, и устали вы или нет, у вас есть обязательства, и вы должны ихвыполнять.

— Я могла бы бросить отца и девочек.., они мненадоели.., я устала от них…

Он склонился к ней, и с замирающим сердцем она подумала, чтоон сейчас обнимет ее, прижмет к себе. Но он лишь похлопал ее по плечу изаговорил, словно обращаясь к обиженному ребенку:

— Я знаю, что вы устали и все вам надоело. Поэтому вытак и говорите. Вы тянете воз, который и трем мужчинам не под силу. Но я станувам помогать.., я не всегда буду таким никчемным…

— Вы можете помочь мне только одним, — хмуропроизнесла она, — увезите меня отсюда и давайте начнем новую жизнь вдругом месте, где, может быть, нам больше повезет. Ведь нас же ничто здесь недержит.