Так, значит, это Джонас Уилкерсон зарится на Тару — Джонас иЭмми, которые, видно, решили, что поквитаются за прошлые обиды, поселившись втом доме, где эти обиды были им нанесены. От ярости нервы Скарлетт напряглись,словно натянутая струна, — как в тот день, когда она нацелилась изпистолета в бородатое лицо янки и выстрелила. Вот сейчас бы ей этот пистолет вруки.

— Я разберу дом по камешку, все сожгу, а землю — акр заакром — засыплю солью, прежде чем вы переступите этот порог! — выкрикнулаона. — Вы слышали: убирайтесь вон! Убирайтесь!

Джонас ненавидящими глазами смотрел на нее, хотел былочто-то сказать, затем повернулся и направился к коляске. Он сел рядом со своейвсхлипывающей женой и стегнул лошадь. Скарлетт неудержимо захотелось плюнуть имвслед. И она плюнула. Она понимала, что это вульгарная, детская выходка, затоей стало легче. Жаль, что она не плюнула раньше, чтоб они видели.

Эти проклятые выродки, подпевающие неграм, смеют приезжатьсюда и издеваться над ее бедностью! Да ведь этот пес вовсе и не собирался предлагатьей деньги за Тару. Это был только предлог, чтобы покрасоваться перед ней вместесо своей Эмми. Грязные подлипалы, вшивая белая голытьба, а еще смеютбахвалиться, что будут жить в Таре!

И тут вдруг ужас обуял ее, и всю ярость как рукой сняло.

Мать пресвятая богородица! Конечно же, они приедут ипоселятся здесь. И ей не помешать им: они купят Тару, приобретут с аукциона изеркала, и столы, и кровати, всю мебель красного и розового дерева — приданоеЭллин, все, что так бесконечно дорого ей, Скарлетт, хотя и поцарапанограбителями-янки. Не отстоять ей и робийяровского серебра. «Не допущу яэтого! — с новым приливом ярости подумала Скарлетт. — Нет, пусть дажемне придется сжечь поместье! Нога Эмми Слэттери никогда не ступит на пол, покоторому ходила мама!» Скарлетт закрыла входную дверь и прислонилась к ней, всяво власти несказанного ужаса. Куда более сильного, чем в тот день, когдасолдаты Шермана явились к ним. В тот день она могла опасаться лишь того, чтоТару сожгут у нее на глазах. Сейчас же было много хуже: вульгарные, премерзкиелюдишки вознамерились поселиться в их доме, чтобы потом хвастаться своимвульгарным, премерзким дружкам, как они выставили отсюда высокородных О’Хара. Сних ведь станет и негров сюда приглашать — угощать их здесь, даже оставлять наночь. Уилл рассказывал ей:

Джонас всюду, где может, показывает, что он с неграми наравных — и ест с ними, и в гости к ним ходит, и раскатывает с ними в своейколяске, и разгуливает в обнимку.

При одной мысли о таком надругательстве над Тарой у Скарлеттбешено заколотилось сердце и даже стало трудно дышать. Она пыталасьсосредоточиться, пыталась найти какой-то выход, но не успевала собраться смыслями, как новый приступ ярости и страха заглушал все. Однако должен же бытькакой-то выход, должен же найтись человек, у которого есть деньги и который могбы ей их ссудить. Не может так быть, чтобы деньги, точно сухие листья, вдругкак ветром сдуло. Есть же люди, у которых они должны быть. И тут она вдругвспомнила фразу, которую с усмешкой произнес Эшли:

«Только у одного человека есть деньги. У Ретта Батлера».

Ретт Батлер… Скарлетт быстро вошла в гостиную и закрыла засобой дверь. Она очутилась в полумраке, так как ставни были закрыты и к тому жена дворе стоял серый зимний день. Никому и в голову не придет искать ее здесь,а ей нужно время, чтобы спокойно все обдумать. Мысль, пришедшая ей в голову,была столь проста, что Скарлетт могла лишь удивляться, как она об этом раньшене подумала.

«Я добуду деньги у Ретта. Продам ему бриллиантовые сережки.Или возьму под сережки взаймы — пусть хранит их, пока я не расплачусь».

На секунду она почувствовала такое облегчение, что у нее отслабости закружилась голова. Она заплатит налог и уж как посмеется над Джонасом Уилкерсоном. Однако не успела Скарлетт порадоваться этой мысли, какнеумолимая правда снова всплыла в сознании.

«Но ведь налоги мне придется платить не только в этом году.

И в будущем, и через год, и каждый год, пока жива буду.Заплачу на этот раз — они еще повысят налог и будут повышать, пока не выкурятменя отсюда. Если я выращу хороший урожай хлопка, они обложат его, такимналогом, что мне самой ничего не останется, а то и просто конфискуют — скажут,что это хлопок Конфедерации. Эти янки и мерзавцы, которые спелись с ними, будутдержать меня на крючке. И всю жизнь я буду жить в страхе, что рано или поздноони прикончат меня. Всю жизнь буду трястись, и бороться за каждый пенни, иработать не покладая рук — и все ни к чему: вечно меня будут обворовывать, ахлопок отберут, и все… Эти триста долларов, которые я одолжу сейчас, чтобзаплатить налог, — только временная оттяжка. Я же хочу избавиться от этогоужаса раз и навсегда — чтобы спокойно спать ночью и не думать о том, что ждетменя утром, и в будущем месяце, и на будущий год».

Мозг ее работал, как часы. Холодный расчет сам собойподсказывал выход. Она вспомнила Ретта — его ослепительную белозубую улыбку,смуглое лицо, насмешливые черные глаза, бесстыдно раздевающие ее, ласкающие. Ейвспомнилась душная ночь в Атланте в конце осады, когда они сидели на крыльце утети Питти, укрытые летней тьмой, и она снова почувствовала его горячую руку насвоем локте, снова услышала его голос: «Никогда еще ни одна женщина не была мнетак желанна, и никогда еще ни одной женщины я не добивался так долго, как вас».

«Я выйду за него замуж, — холодно решила она. — Итогда мне уже больше не придется думать о деньгах».

О, благословенная мысль, более сладостная, чем надежда навечное спасение: никогда больше не тревожиться о деньгах, знать, что с Таройничего не случится, что ее близкие будут сыты и одеты и что ей самой никогда непридется больше биться головой о каменную стену!

Она вдруг показалась сама себе древней старухой. Событияэтого дня вконец опустошили ее: сначала страшная весть о налоге, потом — Эшлии, наконец, эта ненависть, которую вызвал в ней Джонас Уилкерсон. А теперь всечувства в ней притупились. Если же она еще была бы способна чувствовать, что-тов ней наверняка воспротивилось бы плану, который складывался у нее в голове,ибо Ретта она ненавидела больше всех на свете. Но Скарлетт ничего нечувствовала. Она могла лишь думать, и притом думать расчетливо.

«Я наговорила ему уйму гадостей в ту ночь, когда он бросилнас на дороге, но я сумею заставить его забыть об этом, — думала Она,исполненная презрения к этому человеку и уверенная в своей власти надним. — Прикинусь такой простодушной дурочкой. Внушу ему, что всю жизньлюбила его, а в ту ночь была просто расстроена и напугана. О, эти мужчины — онитакие самовлюбленные, чему угодно поверят, если им это льстит… Ну, а я, покаего не заарканю, конечно же, и виду не подам, в каких мы стесненныхобстоятельствах. Нет, он не должен этого знать! Если он хотя бы заподозрит,какие Мы бедные, то сразу поймет, что мне нужны его деньги, а не он сам. Но иобщем-то, откуда ему узнать, — ведь даже тетя Питти не знает, до Чего всеплохо. А когда я женю его на себе, он вынужден будит нам помочь. Не допустит жеон, чтоб семья его жены погибала от голода».