— Аллах свидетель! — склонил голову Аслан.

— Что вы там шепчетесь по-собачьи? — прервал их зычный голос. — Говорите понятно! Что это за говно к нам прибило?

— Ты что за говно? — седой спросил по-русски.

— Я учитель. Из Грозного. — Аслан тоже перешел на русский язык.

— Тебя Бараев прислал? — из темноты спросил кто-то из чеченцев.

— Нет. Его отряд был уничтожен. Спаслись только несколько человек. Бараев ушел в горы. А я вернулся к людям.

— Что было потом?

— Чернокозово…

— Кончай базар! — подошел двухметровый амбал. — Тебя Асланом зовут?

Тот согласно кивнул.

— Вы его к себе берете? — спросил здоровяк чеченцев.

— Он же наш.

— Вот и ладушки. — Амбал похлопал Аслана по спине. — Раз побывал в Чернокозове, значит, ты, видать, мужик тертый. Тебя учить не надо.

Аслан молча принял слово «мужик». На местном жаргоне это означало, что он не вор, не уголовник, что попал сюда не по криминальным делам и будет добросовестно выполнять все тюремные законы, все приказания администрации.

— Садись, мужик, — чеченцы подвинулись на нарах.

И снова Аслан не стал спорить. Этот статус его вполне устраивал. Более или менее. Что ни говори, а первый шаг был сделан.

— Ты давно ел? — спросил его кто-то из темноты.

— Два дня назад.

— В отделении сидел?

Аслан молча кивнул.

Ему протянули кусок хлеба, кружку с водой:

— Жуй. Медленно глотай, понемногу. Потом еще дадим. На верхней шконке сейчас спит Мурат. Через два часа он спустится, ты ляжешь на его место.

— А я? — спросил седой.

— Брат мой, ложись рядом, — сказал голос из темноты. — Что я тебе еще могу предложить? Там, в солнечном мире, я мог бы дать тебе даже больше, чем ты мечтаешь… А тут… Только горе свое и муки за грехи… Если ты захочешь разделить со мной.

— Отдай мне боль твою, — седой сложил ладони перед лицом, — брат и учитель.

Аслан тщательно прожевал кусок хлеба, размягчая его водой до состояния жидкой кашицы. На собственном печальном опыте он знал, что будет, если глотать, как хочется, не сдерживаясь, большими кусками — много и сразу! Живот будет крутить и нестерпимо резать!

— Мы неделю сидели в окопах без крошки еды, — сказал голос из темноты. — В окружении. Немцы нас даже не обстреливали. Они знали, что мы сами передохнем. Кто-то не выдержал, застрелился. Кто-то раньше сам собою умер. Когда нас отбили, освободили, вывели к своим, то оказалось, что выжили только двадцать три человека. Из ста… Так вот нас разоружили и окружили колючей проволокой, чтоб никто не мог к нам приблизиться, покормить. Первый раз дали по нескольку глотков воды. Потом, через полчаса, кусочек хлеба, размоченный в воде… Еще через час по столовой ложке жидкой каши. А одному солдатику повезло. На раздаче стоял его земляк, то ли черемис, то ли хант. Какой-то редкой национальности. Ну он ему по-свойски… Побольше каши дал. Потом еще и добавил.

— Заворот кишок? — спросил седой.

— Часа два мучился, — подтвердил голос из темноты. — Орал, крутился по земле. Его пытались промыть, вызвать рвоту или как там еще? Ничего не смогли сделать.

— Да, — вздохнул седой, — за долгую жизнь много испытаний прошли вы, много чужой и своей крови пролить пришлось.

— Простите, — Аслан вежливо спросил учителя, — вы воевали в Отечественную?

— А как же! — С гордостью ответил за него седой. — Воевал! Был сыном полка. И вот видишь, куда занесло под конец жизни…

— Когда я вернулся с фронта, — начал рассказ голос в темноте, — даже не стал в пустой дом заходить. Чтоб сердце злом не наполнить. Сразу сбежал в горы. Пастухам помогал, скот пас. Даже жена у меня была! Я в горах по-прежнему жил. А она — внизу. Иногда приходила. И родные ее ко мне приходили, уговаривали вернуться. Не стал. Зачем беду искать? Мы и так хорошо жили. Только детей редко видел. Они с людьми в ауле жили. В школу ходили. Дочка без меня замуж вышла, сын женился. А тут и внук вырос. Школу закончил. Не выдержал я этого! Спустился к людям! Поверил… Весной девяносто первого года.

— И что дальше?

— Стали из меня легенду антисоветскую делать, всюду пихать в президиум! Всем я стал нужен!

— Разве это плохо?

— Да… Теперь они в горы ушли. А я, старый дурак, смерти жду в камере.

— Вы еще сто лет проживете, — проговорил седой. — Будет еще праздник жизни!

— Буди Мурата, — приказал старик из темноты. — Пусть мальчишка поспит. Через час разбудите его и меня. Мы поедим немножко. И еще часок поспим.

Так и началась бутырская тюремная жизнь Аслана Магомадова.

К вечеру того же дня он немного оклемался. Поел, поспал.

— Ты чему учил детей в школе? — допытывался старик.

— Английскому языку.

— Я же говорил! — обрадовался седой. — Я же вспомнил, что он был у Бараева переводчиком! Там я его и видел.

Когда Аслан немного обжился и разобрался, кто есть кто, оказалось, что в многолюдной камере больше всего совершенно случайно попавших сюда людей. По явному недоразумению. Один бедолага стоял недалеко от места, где было совершено тяжкое преступление. Его менты впопыхах схватили, улики подбросили… Адвокат доказал невиновность, но упрямые менты не хотят признавать собственных ошибок.

Другой беспечно подобрал с земли кем-то оброненную меховую шапку, а она оказалась только что украденной. Но ментам разве что докажешь? Тем более что потерпевшая не видела и не запомнила, кто с нее шапку сорвал!

Третий хотел немножко пошутить с петардами, и от его неловких действий загорелся ларек с товарами. Сгорело все, даже бухгалтерские книги.

Люди кантовались в камере по нескольку месяцев, привыкали к тюремным порядкам, обустраивались, налаживали собственную, совершенно иную, чем на свободе, жизнь. И совершенно неважно, кем ты считал себя на воле. В этом мире ты будешь только тем, кем сможешь быть.

«…Мы полюбили друг друга с первого взгляда. Раньше мне казалось, что мужчина, который станет моим мужем, должен непременно соответствовать всем моим представлениям об идеале: быть высоким, красивым, богатым, умным, непременно москвичом и как минимум лет на десять меня старше.

Аслан словно был призван разрушить все эти мои представления и, вопреки всему, стать моим. Первым. Любимым. Моим солдатиком…

Он был невысокого роста, небогат, не то чтобы красив, скорее, очень обаятелен и мил. Почти одного возраста со мной — разница была лишь в несколько месяцев, и, что совершенно не вписывалось ни в какие мои представления — ни мои, ни тем более моих родителей, — он был чеченец…