– Тяжелая болезнь омрачила последний год Ритиной жизни, превратила ее в суровое испытание. Многих сломили бы такие страдания. Но Рита была сильным человеком. Она не предавалась жалости к самой себе, не мучила окружающих, не теряла достоинства. Несмотря на мучительные процедуры, на слабость, Рита продолжала работать. Она создала два новых художественных цикла, и этот последний период стал расцветом ее творчества. У покойной был трудный, конфликтный характер. Она часто ссорилась с людьми, бывала резкой. Но люди, общавшиеся с ней, в последний год взглянули на Риту по-новому. К сожалению, обычно мы начинаем по-настоящему ценить человека, только когда теряем его…

Он сглотнул, голос дрогнул. Я вдруг поняла, что Громов волнуется – он говорит искренне, он сам растроган.

– …Понимаете, когда человек уходит, после него в ткани бытия остается рваная рана. О масштабе и качестве ушедшего можно судить по размеру и глубине этой раны, по тому, насколько медленно она заживает и большой ли потом образуется шрам. На свете немало людей, исчезновение которых проходит почти незамеченным. Потому что их жизнь была малоосмысленной, и никто по ним не заплакал. А смерть Риты стала горькой потерей для многих, очень многих. В блоге у нее были тысячи «френдов», следивших за ее записями и творчеством. За последнее время число тех, кто сострадал Рите, восхищался ею, молился о ее выздоровлении, многократно возросло. Но Рита ушла, и теперь в тысячах душ осталась кровоточащая рана…

На этом прочувствованная речь прервалась, потому что Баранчик с ревом кинулся к «покойнице», сел на корточки и, давясь рыданиями, завопил:

– Марго, Марго! Почему ты не взяла меня с собой? Что я тут один? Как? Они все забудут, для них ты просто блог, а я… Я все равно умру!

Поднялась мощеобразная рука, щелкнула Баранчика по лбу.

– Ты чего, очумел? Перестань меня тискать, больно!

Гюрза приподнялась, злобно оттолкнула скорбящего. Тот шмякнулся на мягкую попу, захлопал глазами.

Это выглядело так комично, что я рассмеялась. Черепах держался за живот и хохотал. Стрекоза скалила неестественно белые зубы. Громов улыбался.

– Не удивляйтесь, – сказал он мне. – Наши занятия часто оканчиваются взрывом веселья. Правда, обычно сессия продолжается дольше. Но после этой интермедии, боюсь, вернуться в правильное настроение нам уже не удастся. На сегодня всё. Завтра увидимся в то же время.

После этого все как-то очень быстро ушли, а я замешкалась.

Громов сел за стол и что-то записывал в блокноте. А я стояла у двери и медлила. Сама не знаю почему.

Нет, знаю. Нужно было решить, приду ли я сюда снова. И чего-то не хватало, чтобы определиться: да или нет.

Олег Вячеславович отложил ручку, поднял глаза. Я хотела сказать «до свидания» – и не сказала. Некоторое время мы молчали.

Потом Громов поднялся и подошел.

– Я ждал, останетесь вы или нет. Не хотел влиять на ваше решение. Часто бывает, что люди после первого занятия уходят и больше не возвращаются. Вы здесь первый раз, мне хотелось бы поговорить с вами индивидуально, но в таких случаях я никогда не проявляю инициативы. Если человек чувствует, что я могу помочь, он делает первый шаг сам. Если нет – значит, ему нужно что-то иное.

– Я пока не знаю, – сказала я. – У вас тут… странно. Пациенты у вас странные. И сами вы странный.

– Не странен кто ж? – Он улыбнулся. Я начинала привыкать к этой его улыбке одними глазами. – Здесь не употребляют слово «пациент». «Ученик» или «ученица».

– А вас, значит, нужно называть «учитель»?

– Нет, я тоже ученик. Вот сегодня представлял вам остальных и впервые осознал очень интересную вещь…

Он запнулся.

– Какую?

– Эти люди находятся на пороге смерти. Но все их мысли подчинены любви. Здесь несколько ее разновидностей, и все самоотверженные: у Зои – женская, у Леонида – мужская, у Александра Николаевича – родительская.

– А у Гюрзы? То есть у этой, как ее, Риты? Разве она кого-то любит?

– Конечно! Это ведь она привела сюда своего возлюбленного. Чтоб его спасти. Сама она ничего уже не боится, слишком устала от болезни. Мобилизация любви перед натиском смерти – как это естественно, как по-человечески! – Громов говорил всё оживленней – его увлекла эта мысль. – Близость конца требует от души напряжения всех сил. И любовь кидается на защиту всего, что ей дорого – как птица на защиту птенца. Против лисы-смерти у любви нет ни одного шанса, и всё же она отчаянно трепещет крыльями, кричит. Несколько раз на моих глазах случалось чудо: хищница поворачивалась и убегала.

– От меня не убежит. – Что-то начинало знобить. Я обхватила себя за плечи. – Права ваша Зоя. Я никого никогда по-настоящему не любила. Никакая полоумная птица спасать меня не кинется.

Он посмотрел на меня, слегка наклонив голову. Словно решал, верить или нет.

– Если вы остаетесь, нам нужно наладить эмоционально-психологический контакт. Чтобы я вас чувствовал, а вы мне доверяли. Поработаем?

– Давайте. – Я сняла с плеча сумку, кинула на стул. – Что я должна делать?

– Идемте к столу.

Мы сели лицом друг к другу.

– Сейчас я немножко пошаманю. – Морщинки вокруг глаз пошли лучами. – Не бойтесь. Это не гипноз и не зомбирование. Будем настраиваться на одну волну. Прием очень простой, можно сказать, инфантильный – как игра в похороны. В моей методике вообще много детского. Когда человек готовится умереть, он будто возвращается назад, к истокам. Наносное и приобретенное отшелушивается. Остается только младенческое: больно – небольно, страшно – нестрашно. Моя задача – сделать так, чтобы вам было небольно и нестрашно.

– Моральный сулажин, – кивнула я.

– Что?

– Неважно.

Он не стал выспрашивать.

– Есть два способа взаимонастройки: тактильный и бесконтактный. В первом случае нужно взяться за руки. Во втором – не отрываясь смотреть друг другу в глаза. Как вам комфортней?

Выбор следующей фразы:

1. Пальцы у меня были холодные и дрожали. Поэтому я сказала:

– Давайте лучше поиграем в гляделки. (Вам на эту страницу)

2. Пальцы у меня были холодные и дрожали. В прежней жизни я бы постеснялась протягивать мужчине такие руки. А сейчас подумала: «Не надо ничего скрывать. Какая есть, такая есть». И молча подала влажные ладони. (Вам на эту страницу)

؂