У детей недуг протекает легко, характеризуется легким недомоганием с кашлем, небольшим подъемом температуры, сыпью, начинающейся на второй день с головы и шеи и постепенно сползающей вниз, а также небольшим увеличением заушных и заднешейных лимфоузлов. Сыпь проходит через 4–5 дней и не оставляет следов. Большую опасность представляет собой заражение беременных женщин, поскольку вирус поражает плод и вызывает глухоту, слепоту, пороки развития сердца и нервной системы. Специфического лечения нет, но есть высокоэффективная вакцинация.

В начале 60-х годов прошлого века США настигла внушительная по масштабам беда: буквально за год с 1964-го по 1965-й родилось более 20 тысяч детей с различными врожденными дефектами. Более 11 тысяч детей ничего не слышали, более 3,5 тысяч оказались слепыми, около 2 тысяч были умственно отсталыми, а еще у нескольких тысяч обнаружились тяжелые пороки сердца. Это стало настоящей катастрофой для американского здравоохранения.

«Многие из этих детей умерли, а многие остались слабоумными; затраты на их лечение и содержание оцениваются во много миллиардов долларов; но как оценить горе и страдание их родителей и семей», – писала исследовательница Дороти Хортсманн, которая плотно занималась проблемами вирусных заболеваний и, в частности, изучала, как вирусы проникают в кровь, и как их можно остановить и обезвредить.

Столь печальная ситуация совпала с эпидемией, казалось бы безобидного заболевания, которое достаточно легко переносят как дети, так и взрослые. Но вот для беременных женщин оно оборачивается настоящим «волком», нещадно поражая будущих детей. Да, в этой главе речь пойдет о краснухе – третьем заболевании из трио самых частых детских недугов, которые сейчас находятся под контролем одной из основных детских вакцин, MMD.

Как же так получилось, что болезнь, в целом малоопасная и довольно безобидная, даже до XIX века считавшаяся легким вариантом кори, стала вдруг такой «зверской»? На самом деле ее последствия выявлялись и раньше, просто связать причину со следствием удалось лишь в 40-х годах прошлого столетия. Однако, обо всем по порядку.

Безобидная «белая овечка»

Первое упоминание краснухи принадлежит… Нет, не древнегреческому врачу Гиппократу, или Авиценне, или какому-нибудь другому светилу древней, либо хотя бы средневековой медицины. Честно говоря – краснуху-то и болезнью особо не считали – так, «minor rash disease» или небольшой сыпью, которую до начала XIX века относили к «проделкам» кори.

Свое описание она получила впервые в 1740 году, когда на болезнь с характерной сыпью, распространяющейся сверху вниз, но не оставляющей после себя следов, обратил внимание на исходе своих лет талантливый и весьма уважаемый немецкий врач Фридрих Гофман. Нужно сказать, что этот человек, родившийся и выросший в семье с двухсотлетней медицинской историей (а потому он также значится в литературе как Гофман-младший), помимо наблюдений на тему сыпей, сделал для врачевания не меньше, чем Уильям Гарвей, основоположник физиологии и первооткрыватель кровообращения. Хотя его взгляды, например, на устройство нервной системы, и были несколько далеки от истины (он представлял нервные импульсы в виде эфирных духов, циркулирующих по нервам и придающих движение мышцам). Сейчас нам довольно забавно такое читать, но тогда подобные умозрения были вполне закономерны и объяснялись влиянием Галена и его устаревшей концепции духа, души и дарований.

Почему мы приравняли Гофмана к Гарвею? Потому что его можно назвать «великим систематиком». Система медицинского знания, которую он в свое время сформулировал, обеспечила основу, на которой смогли базироваться дальнейшие медицинские идеи и гипотезы. Он обосновал и описал ряд общих принципов понимания человеческого организма, ориентируясь на правильные представления о сосудистой гидродинамике. Кроме того, он акцентировал внимание на роли нервной системы в физиологии и патогенезе, что привело к сдвигу в медицинском подходе от «заботы» о так называемых гуморах или жидкостях тела (вспоминаем Гиппократа и его типы темпераментов) к занятию нервно-мышечным взаимодействием и чувствительностью.

Но все-таки мы сейчас не о системах, а о сыпях. Свои записи о различных патологических явлениях в организме Гофман собрал в большом труде Opera omnia physico-medica в 6 томах. А его сочинения на тему лихорадок, геморрагий, спазмов и нарушений тонуса затем отдельно вышли на английском языке в переводном труде Уильяма Левиса A System of the Practice of Medicine, 2 vols. в 1783 году. Там краснухе, или, как тогда назвал ее Гофман, легкой форме кори, было отведено совсем немного места, а подтвердили существование такого варианта болезни в 1752 и 1758 годах немцы Де Берген и Орлов. Они назвали ее «немецкой корью», поскольку ее вспышку зарегистрировали на территории Германии и еще нескольких государств, находящихся с ней рядом. С тех пор этот термин прочно укрепился в медицинской литературе вплоть до середины XX века.

Чуть позже, в 1814 году, за недуг принялся британский врач Джордж Мэтон. Однажды его пригласили в школу, чтобы он занялся вспышкой кожных высыпаний непонятного происхождения. Он распознал симптомы немецкой кори и, осматривая своих пациентов, понял, что болезнь от кори отличается, да и от скарлатины, за которую ее часто принимали, тоже. Мэтон сделал вывод, что, похоже, он имел дело с отдельным заболеванием, мимикрирующим под известные патологии.

Четвертого апреля 1814 года он прочитал доклад, который назвал Some Account of a Rash Liable to be Mistaken for Scarlatina («Один случай сыпи, которая может быть ошибочно принята за скарлатину») в Королевском колледже врачей в Лондоне. Этот момент стал первым фактом выделения краснухи в отдельный недуг, а подробная статья об этом была опубликована год спустя. В своем докладе доктор Мэтон описал свой опыт, полученный в школе, и рассказал, что похожие случаи, встретившиеся ему позже, его озадачили из-за их «непродолжительности и отсутствия всех характерных симптомов», а потому «заслужили… эту деноминацию».

Тщательная клиническая оценка убедила его в том, что он наблюдает сыпь, которая не была «скарлатиной… розеолой… или крапивницей». Он описал восемь братьев и сестер в возрасте от полутора до 26 лет, на которых «генерализованная и покалывающая сыпь» накатывала тремя волнами, быстро спускаясь вниз. При этом отмечались «недолгое недомогание» (от двух до четырех дней) и легкая, иногда болезненная затылочная, заднешейная и заушная аденопатия (увеличение лимфатических узлов). «Небольшие опухоли или бугорки, варьирующиеся по размеру от гороха до лесного ореха…, которые не исчезали полностью в течение нескольких недель», – так писал о них доктор Мэтон.

Он также охарактеризовал длительный инкубационный период в 17–26 дней, отметил слабую или отсутствующую вовсе энантему (сыпь на слизистых оболочках), относительно нормальный язык, отсутствие высокой температуры и тахикардии (что говорило не в пользу скарлатины, для которой характерны малиновый язык и высокая температура с частым пульсом). Его уверенность в том, что это была болезнь, заслуживающая «нового наименования», и аналогичная той, что в Германии называется термином Rotheln.

Полвека спустя в 1866 году Генри Вейл – хирург Королевской британской артиллерии, служивший в Индии – снова вытащил это заболевание из забвения, куда оно успело уйти к тому времени, «отодвинутое» более опасными для жизни недугами. Он сообщил о вспышке болезни, которую распознал как имеющую «определенные точки сходства и отличия» как от кори, так и от скарлатины, но стоящую «на полпути между ними». Он прекрасно знал работы Джорджа де Мэтона и сразу понял, что имел дело с заболеванием, носящим странное германское название Rotheln.