Доктор Вейл отмечал, что, согласно его наблюдениям, «почти половина [школьников] подверглась атаке». Его подробные клинические наблюдения мало что добавили к первоначальному описанию Мэтона, но самый яркий вклад, пожалуй, внесли заключительные слова труда «История эпидемии Rotheln»: «Название болезни всегда имеет какое-то значение. Оно должно быть кратким для удобства написания и легко звучащим для облегчения произношения. Оно должно, если возможно, указывать на определенную группу патологий. Rotheln суров и чужд нашим ушам. Rubeola notha и Rosalia idiopathica слишком длинны для общего использования и, безусловно, представляют собой выводы, которые еще только предстоит доказать. Поэтому я осмеливаюсь предложить краснуху (Rubella) в качестве замены Rotheln».

Так и прижилось название, с латыни переводящееся как «небольшая краснота». Окончательно статус самостоятельного заболевания за краснухой закрепился пятнадцать лет спустя благодаря соглашению, заключенному на Международном медицинском конгрессе в Лондоне в 1881 году.

«Для окончательного отделения кори от оспы потребовалось столетие. Прошло еще одно столетие от Сиденхама до Витеринга, прежде чем скарлатина, наконец, отошла от кори. Сейчас снова пройден век, и пора дать автономию и краснухе», – подытожил свое мнение доктор Вильям Сквайр – американский врач, участвовавший в комиссии.

Затаившаяся «серая волчица»

Собственно, доктор Генри Вейл был абсолютно прав, говоря о том, что нельзя называть краснуху псевдокорью или идиопатическим высыпанием. Действительно, исследователи вплоть до начала XX века даже не догадывались о том, что стоит за этим коварным недугом. А, значит, нельзя просто так давать ему наименование «идиопатический», что значит «возникающий беспричинно» (врачи всегда говорят так, когда пытаются сказать, что не знают причину заболевания). Все изменилось в середине 10-х годов XX века благодаря работе талантливого американского врача Альфреда Фабиана Гесса.

Он заинтересовался эпидемией краснухи (все еще называя ее немецкой корью), распространившейся среди маленьких пациентов в больнице Бет Исраэль в Нью-Йорке, где он тогда работал, и решил взяться за разгадку ее природы.

«Расследования относительно природы немецкой кори полностью отсутствуют. Вероятно, это связано с тем, что это заболевание протекает в легкой форме и так редко встречается в больничных палатах. Единственная возможность, которая предоставляется для систематического исследования с лабораторной точки зрения – это возникновение эпидемии в учреждении, где дети содержатся в большом количестве», – объяснял он свой интерес.

Он взял кровь у четырех детей в самый расцвет, по его мнению, клинической картины – через 24–36 часов после появления первой сыпи, и попытался с помощью метода Ногучи, который изобрел среду для культивирования бледных спирохет, что-то вырастить. Однако у него ничего не получилось. Пробирки инкубировали в течение нескольких недель, но добиться от них так ничего и не удалось.

Тогда было решено привить кровь больных детей здоровым обезьянам. После прививок исследователю пришлось ждать довольно долго, но на сей раз опыт увенчался успехом: на коже животных исследователь увидел характерную сыпь, которая продержалась меньше 24 часов и бесследно исчезла. Доктор Гесс также сообщал, что подъемы температуры, наблюдающиеся у обезьян, были непостоянными и наблюдались не во всех случаях.

Кроме того, наиболее значимым открытием работы стал лимфоцитоз, который исследователь обнаружил во время анализов крови. «Наличие лимфоцитоза во время появления сыпи также может дифференцировать краснуху от скарлатины – заболевания, с которым она иногда путается, и говорить о ее вирусной природе», – заключает Гесс.

Но тогда Гесс не смог точно доказать вирусную природу. Это случилось позже, в 1938 году, когда японские исследователи Хиро (Hiro VY) и Тасака (Tasaka S.) решились на довольно рискованный эксперимент. Они взяли мазки из глотки больных детей и заразили здоровых добровольцев, которые ранее краснухой не болели. Понятно, что через некоторое время они получили яркую и характерную клиническую симптоматику.

Позже картина болезни дополнялась и уточнялась, описывались находки у взрослых в виде редких осложнений со стороны суставов. Среди них были боли, иногда артриты (воспаления), которые в основном отмечались у взрослых женщин 30–40 лет. Поскольку эти проявления обычно возникали на поздних стадиях заболевания, то они ускользали от медицинского наблюдения. Но не было даже и речи о чем-то серьезном и, тем более, угрожающем жизни.

Однако образ краснухи как невинной патологии был вдребезги разбит, буквально разнесен ударом, поступившим из-за океана – с солнечных и жарких берегов Австралии в 1941 году. «Следователя», внезапно раскрывшего «преступления» нескольких веков и выведшего «убийцу» на чистую воду, звали Норман Макалистер Грегг. Тогда австралийский офтальмолог впервые обратил внимание научной общественности на множественные врожденные дефекты у младенцев матерей, которые перенесли краснуху на ранних сроках беременности.

Фактически, только через 60 лет после признания за краснухой права считаться отдельным заболеванием доктор Грегг написал кардинально новую работу об этом недуге, которая называлась «Врожденная катаракта после перенесенной матерью немецкой кори» и была опубликована в «Трудах офтальмологического общества Австралии». Историческое сообщение Грегга стало шокирующим из-за его отступления от распространенных тогда теорий «дефектной зародышевой плазмы» как причины врожденных аномалий развития.

А теперь расскажем о предпосылках этого чуть более подробно. В Австралии за год до этого случилась очень многочисленная и тяжелая эпидемия краснухи. В начале 1941 года в дверь кабинета доктора Грегга почти одновременно постучались три молодых матери, каждая из которых на руках держала маленького младенца с врожденной катарактой. После разговора с ними выяснилось, что каждая пережила «так называемую немецкую корь» в самом начале беременности, когда плод только формировался.

Далее доктор Грегг встретился в своей практике с десятком других детей с подобными катарактами. Запрос, который он отправил по поводу похожих случаев другим офтальмологам в Австралии, дал 65 дополнительных пациентов, родившихся в течение того же короткого периода.

«Почти во всех случаях, кроме нескольких, [была] история «немецкой кори», – писал врач. Он также отмечал, что часто катаракта шла бок о бок с отсутствием слуха и врожденными пороками сердца, а в своей статье упоминал возникновение кровоизлияний, почечной аномалии и двустворчатой матки. Врач назвал этот комплекс аномалий развития синдромом врожденной краснухи.

Наблюдения Грегга затем подтверждались в 1943 и 1944 годах, однако, осознание масштаба бедствия происходило медленно, и даже после публикации данных о такой устрашающей статистике ученые не спешили соглашаться и относились к ней несколько скептично. Например, в редакционной статье, опубликованной в 1944 году в журнале The Lancet (том 1, 316), предполагалось, что связь врожденных пороков развития с краснухой, перенесенной во время беременности, маловероятна.