Открыл дверь. Первой пустил женщину. Закрыл за ней. Постоял несколько минут. Затем вошел сам.

– Хотел бы я знать, что именно там произошло. Думаю, это помогло бы нам поймать зордалина. Или не помогло бы. – Гийюд с каждым словом говорил все тише, будто против воли возвращался к давно оставленным размышлениям. – Но в тот самый день, когда Нитос зашел с черноитом в свою тайную комнату, случился исход. В Авендилле произошло нечто страшное – то, что заставило его жителей в панике бежать из города. Всех до одного. К вечеру улицы опустели и такими остаются вот уже двенадцать лет.

А через месяц выродился Лаэрнор. Связь между двумя городами так никто и не доказал. Тогда в Лаэрнорском лесу пропал отряд кромешников – дело небывалое. Уж кто-кто, а они знают, как противостоять всей этой… – Гийюд замолчал, подбирая слово.

– Мерзости, – подсказал Горсинг.

Так Эрза называла все, связанное с вырождением.

– Именно. Мерзости.

– Откуда ты все это знаешь? Про Нитоса, про комнату, про лигур в потолке. Если книжник был таким скрытным…

– Каменщик. Тот самый, кто вынес девочку. Он оставил ее себе. Побоялся возвращаться в родной город, где пришлось бы объяснять появление младенца, и поселился в Икрандиле. Ведь самое странное тут, что девочка была на него похожа – так, будто была его родной дочерью. И все бы хорошо, но каменщик со временем женился. Рассказал жене правду. Та рассказала кому-то еще. Пошли слухи, которыми заинтересовалась стража, затем комендант, наконец кромешники. После того как в городе побывали эльгинцы, ни каменщика, ни его жены, ни его приемной дочери больше никто не видел.

– Значит, магульдинцы довольствовались слухами?

– Не только. В Икрандиле много ушей. И они умеют хорошо слушать. – Гийюд чуть улыбнулся. Впервые за весь разговор. Помолчав, добавил: – Если Авендилл действительно закрылся, если… мы так и не поймаем зордалина, останется один путь.

Горсинг не стал уточнять. Молча ждал, когда Гийюд сам продолжит:

– Мы пойдем в ратушу. Доберемся до комнаты Нитоса. Вскроем ее и будем искать ответы там.

– Это самоубийство, я уже говорил…

– Знаю. Но я повторю, если ты не расслышал. Мы пойдем туда, если все другие варианты будут исчерпаны. Крайняя мера.

Горсинг молча кивнул, но знал, что к ратуше больше не подойдет. Видел, как в ней погибли три его человека. Видел, что там с ними случилось. Сейчас, глядя на привязанного к колонне Аюна, решил, что последует совету Вельта – будет искать брешь, надеяться, что не все пути из Авендилла перекрыты. В конце концов, нужно лишь добраться до Песчанки – речушки, впадающей в Маригтуй. Она протекает совсем недалеко от города. Раз уж вода усиливает действие лигуров, да и вообще оказывает на них необычное воздействие, то вполне может и укрыть людей от зордалина. Не то чтобы в этом была какая-то особая логика, но Горсинг решил, что скорее утопит всех своих людей, чем пустит их в ратушу.

Аюн теперь не шевелился. Не стонал, не пытался бить себя по ноге. «Значит, стригач вернулся к Гийюду». Горсинг с печалью смотрел на бегунка, а потом обратил внимание, что его спина как-то уж чересчур согнулась. Аюн весь поник. Склонился так, что почти доставал лбом своих коленей. Руки безвольно распластались по земле. Чем больше Горсинг всматривался в бегунка, тем больше убеждался в неестественности его положения. Кажется, Вельт и Гийюд думали о том же. Они не сводили глаз с Аюна.

Он, конечно, был худеньким парнем, и месяц в Авендилле не прибавил ему стати, но лежать вот так, будто… Горсинг не мог подобрать сравнение, а потом вдруг понял: из бегунка будто вырвали скелет. Вялая плоть, лишенная костей.

– Колонна, – прошептал Сит, отложивший свою марионетку.

– Что?

– Она изменилась.

– Где? О чем ты…

Горсинг вздрогнул. Увидел, что колонна потемнела. Так темнеет промокшая ткань.

– Готовь! – неожиданно крикнул Гийюд.

Приказ разлетелся по Дикой яме. На этот раз в ответ не было никакого эха. На Белую площадь опустилась тишина – бледная, холодная, такая же неестественная, как и поза Аюна, который окончательно обмяк, будто и не человек вовсе, а чучело, сшитое из кусков мяса и кожи.

Горсинг хотел вскочить, но что-то отбросило его назад. Задохнулся, почувствовав боль в плечах. Не сразу понял, что случилось. А потом увидел, что его руки, намертво вцепившиеся в деревянную кромку скамьи, не слушаются – отказываются разжимать пальцы.

– Гиль, Войцер – слева давай! Ком, Нарт – справа! – командовал Гийюд, стоявший у заграждения нижнего ряда. Его голос, лишенный эха, быстро угасал. – Арбалеты, готовь!

Горсинг в немой растерянности поворачивал голову, смотрел то на одну, то на другую руку. Не понимал, что делать. Опустился на колени. Не помогло. Опять привстал и вновь дернул. Скрипнула доска, но руки остались на месте.

– Сеть! – Голос Гийюда сорвался.

Горсинг увидел, как арбалетчики выпустили обе сети. Заметил, что Аюн теперь поднялся. Его голова безвольно свисала. Ноги изогнулись глубокими дугами. Руки, выгнутые в локтях, поднимались вверх, будто кто-то тянул за привязанные к ним невидимые нити. Колонна окончательно потемнела, а с ней потемнела и смотровая чаша – на Белой площади расцвел громадный черный цветок. Облупившиеся стенки чаши и колонны стали гладкими, заблестели на солнце.

Сит и Вельт уже бежали вниз, вслед за вырвавшимися из загонов магульдинцами.

Горсинг в озлоблении застонал. С ногами забрался на скамейку и, упираясь в нее подошвами гронд, стал надрывно, с придыханием дергать – хотел если не оторвать руки, то выломать подгнившую деревянную кромку.

Сидевшая неподалеку девочка отвлеклась от парунка, никак не желавшего покидать клетку, и с удивлением поглядывала то на суету внизу, на дне ямы, то на обезумевшего Горсинга.

– Поджигай, ну же! Давай! Быстрей! – надрывался Гийюд.

Со дна неслись неразборчивые крики.

Горсинг не видел, что именно там происходит. Перед глазами вспыхнуло, когда он наконец правой рукой выломал кусок дерева. Горсинга отбросило вбок. Падая, он почувствовал, как на изломе дернулась левая рука – она по-прежнему держалась за скамью.

В яме все произошло слишком быстро.

В какой-то момент голоса и звуки стихли. Можно было подумать, что Белая площадь опустилась под воду. Воздух стал тугим, осязаемым, будто и не воздух, а вааличий пух. Движения замедлились. Грудь сдавило холодным прикосновением – трудно дышать, невозможно крикнуть. И только парунок передвигался по жердочке с неизменной резвостью.

«Что происходит?»

Глухой хлопок – и все успокоилось. Онемение прошло. Левая рука легко отпустила кромку скамьи, а правая выпустила деревянный обломок.

Горсинг наскоро ощупал локоть. Понял, что перелома нет, и сразу бросился по ступеням к нижнему ряду.