Ниночка позвонила, быстро обработала подругу на предметпохода по магазинам, еще полюбовалась на себя в зеркало – хороша, хороша,ничего не скажешь! – и стала собираться.

Обратный отсчет начался. Времени у нее осталось совсем немного,но она, конечно, не знала об этом. А если бы узнала – не поверила.

У костюмерши так тряслись руки, что перья, которыми был порукавам обшит пиджак, медленно колыхались, словно от ветра.

– Сколько раз можно говорить?! Ну, сколько?! Ну почему вы всетакие скоты?! Я плачу вам зарплату, я вас из грязи тащу, а вы не люди, выживотные! Жи-вот-ные!..

Кажется, ему понравилось это слово, потому что он вдругбросился в соседнюю комнату и заголосил оттуда:

– Жи-вот-ны-еее!

И еще матом, так и сяк и наперекосяк!..

– Чтоб ты сдох, – в неизбывной тоске пробормотал водительВладик, и костюмерша отшатнулась от него в испуге. Ее слезы капали прямо насценический костюм, обшитый перьями.

– Сопли подбери, – брезгливо посоветовала Хелен. – Пиджакизгваздаешь, а в нем вечером выступать!

Хелен работала директором у Никаса, восходящей звездыэстрады, и при ней пожелать звезде сдохнуть, хоть бы и шепотом, былоравносильно самоубийству! Поговаривали даже, что у звезды с директрисой роман,но точно было неизвестно, и свечку никто не держал!

– Я не виновата, – прошептала костюмерша и торопливо вытерласлезы. – Я правда не виновата!.. Я когда у них спросила, брать или не братьфиолетовые ботфорты, они мне сказали, что не брать! Ну, я и не взяла!

– А своих мозгов вообще нет, – констатировала Хелен ядовито.– То есть в принципе отсутствуют!

Наташа опять залилась слезами, а Владик посмотрел в окно.Там в холодном осеннем небе неслись облака, и макушка какого-то храма сиялазолотом, крест отражал солнце.

«Должно быть, хорошо там, на воле, – подумал Владик ипочесал за ухом. – Много машин, людей, интересных дел!.. И город живет,нервничает, опаздывает и успевает, не справляется с делами, суетится, тоскует ивеселится. В парках уже листья полетели, и по утрам, когда еще мало машин, ввоздухе тонко пахнет прелой осенней прелестью, и от реки свежо, и хочетсягулять с милой по этим самым паркам, думать о хорошем, ждать холодов!..

А у нас тут сплошные фиолетовые ботфорты, слезы в три ручьяи уж вовсе ничего хорошего.

Уйду я с этой работы, пропади она пропадом, вдруг решилВладик. Вот в Питер слетаем, получу зарплату и уйду, ей-богу!..»

Ему вдруг моментально полегчало, даже в глазах просветлело,и он ткнул локтем в бок опростоволосившуюся костюмершу. Она глянуланесчастными, зареванными кроличьими глазами.

– А чего, сейчас-то нельзя упаковать? – спросил Владикбыстрым шепотом. – Мы же еще не улетели!

– Самый умный, да? – Хелен захлопнула ежедневник с такойсилой, что из него вывалились какие-то бумажки и упали на пол. Наташка кинуласьподнимать, и поверх ее головы директриса и водитель посмотрели друг на друга.

Она – с ледяным, равнодушным, гадливым презрением. Он –простовато, виновато, глуповато.

Болван – вот что означал ее взгляд.

Врешь, не возьмешь – означал его!..

– Так я что, Елена Николавна, – весело сказал Владик. – Ятолько в том аксепте, что ботфорты эти гребаные можно еще в чемодан подпихнуть!

– Говорить сначала научись, – посоветовала Хелен и почтивырвала у Наташи листочки, – а потом меня учи! Не в аксепте, а в аспекте!.. Исколько раз я говорила, за нецензурщину буду штрафовать беспощадно! С тебядесять баксов.

– За что?!

– За гребаные, – не моргнув глазом сообщила Хелен. – Давай.

– Да елкин корень! Да нету у меня с собой баксов, ЕленаНиколавна!

– Давай деревянные, по курсу. Или двух сотен тоже нету?Обеднел совсем?

Владик сверху вниз посмотрел на нее, желваки прошлись поскулам, и в глазах появилось нечто совсем нехорошее, куда хуже «нецензурщины».Наташа вдруг за него испугалась.

Наговорит сейчас лишнего, и они его уволят – эта мегера итот истерик, что завывает из соседней комнаты!.. Его уволят, и вообще ни одногонормального человека не останется, все сплошь… нильские крокодилы!

Испугавшись, Наташа ринулась поднять еще что-то с пола –якобы листочек за диван завалился, – споткнулась и носом ткнулась в могучееводительское предплечье. Он аккуратно поддержал ее, и то опасное, что было вего глазах, спряталось, слава богу!

– Деньги давай и проваливай в машину. Мы через пятнадцать минутпоедем! Если тачка опять грязная, как третьего дня, будешь ее на моих глазахязыком вылизывать. Всю! Как начнешь с ковриков, так на крыше и закончишь,понял?

– Понял, – помедлив, сказал Владик Щербатов. – Чего ж тутнепонятного! Языком, значит, как начну, так и… закончу.

Почему-то это прозвучало на редкость неприлично, настольконеприлично, что Наташка вся закраснелась и выпустила его руку, а Хелен вдругсообразила, что это он ее так… послал. Именно ее, и именно послал, и если бы онсделал это матом, было бы совсем не так оскорбительно!..

– Да сколько можно, мать вашу!.. – донеслось из соседнейкомнаты, потом что-то упало, и всхлипнул рояль. – Сколько я буду терпеть этотбазар, так вас и разэдак!.. Хелен, разгони придурков и зайди ко мне!..

Директриса замахала руками на подчиненных, зашипела, сталаделать знаки лицом. На водителя она не смотрела.

– Убирайтесь к чертовой матери отсюда!

– А… а ботфорты?

– Чего ботфорты?! Багаж уже отправлен! Пошла вон!!

– Может, мне их… к себе… в чемодан, а?

– Да эти ботфорты стоят, как твоя малая родина вместе спапашей и мамашей! В чемодан к себе она их засунет! Дура!

Костюмерша прижала руки к груди, словно умоляя дать ейпоследний шанс, позволить исправиться, но Владик вытолкал ее в коридор, аоттуда на лестничную площадку.

– Ну!.. Ну, Владик, что ты делаешь?! Ну, что мне теперьиз-за этих ботфортов, повеситься, что ли?! Правда же, можно их в чемоданположить, и все!

Наташа оглядывалась умоляюще, бормотала, порываласьвернуться, а он все подталкивал и подталкивал ее в спину до тех пор, пока сзадине бабахнула тяжеленная бронированная дверь. Бабахнула так, что внизу, уконсьержа, что-то запищало на пульте комариным писком.

– Владик!

– Давай-давай, двигай!..

– Нет, ну правда же можно!..

– Можно, можно. Шевелись, говорю!