Вот это уже зря. Совсем не нужно видеть в происходящемнеобыкновенное. Необыкновенное заранее настраивает на поиски абсолютно новыхрешений, отрицающих прежний опыт и прежние методы, вызывает хаотические метаниямысли, и начинает казаться, что ты вовсе не умеешь думать и не способен ни вчем разобраться. Защищайся. Внуши себе, что окружающее – такая же обыденностьдля тебя, как для этих парней в пятнистом, проникнись их взглядом на жизнь, ибыстрее поймешь все, что нужно понять…

Броневик резко затормозил, мы с соседом стукнулись боками, ия ушиб локоть о рукоятку его кинжала.

– Блуждающие! – крикнул водитель, обернувшись. Онвыключил мотор, распахнул люк, и я услышал, как снаружи, над головой, завываютмоторы и стучат пулеметы. Все, толкаясь, кинулись в дверь, и я выскочил следомза ними, а они столпились на обочине и смотрели в небо, прикрывая глазаладонями – этот жест при полном отсутствии слепящего солнца очень меня удивил.

В небе, почти над нами, кувыркались, сближались, крутилибочки и чертили петли несколько самоле-тов. Надсадно выли моторы, молотилипулеметы. Я тронул за рукав соседа:

– Это кто?

– Блуждающие, – ответил он, не отрывая глаз отвоздушной коловерти.

– Как это?

– А вот так. Никто не знает, кто они, откуда взялись ипочему дерутся. Мы их видим только в воздухе. Опа!

Рев нарастал – один из самолетов быстро снижался, но за нимне тянулся дым, как это обычно бывает в исторических фильмах. Он падал,вихляясь, рывками проваливаясь ниже и ниже, прямо нам на головы, и мнезахотелось юркнуть под броневик, но окружающие стояли спокойно. Им было виднее,и я остался на месте.

Скорее всего, пилот был ранен, а самолет цел – я немногоразбирался в таких вещах. Пилот еще пытался что-то сделать, выровнять ипосадить машину, задрал нос и выпустил шасси, но не успел – самолет грохнулсябрюхом оземь, ломая шасси и винт, выворачивая кочки, протащился несколькометров и застыл, уткнувшись носом в землю, задрав хвост.

Выглядел он нелепо, как всегда выглядит севший на фюзеляжсамолет. Мы быстро добежали до него, он упал неподалеку от дороги. Определитьмарку я не сумел бы, я не историк, но особая точность и не требовалась, сразувидно было, что это стандартный винтовой моноплан-истребитель времен второймировой войны – войны, которая кончилась девяносто семь лет назад, и на всейпланете осталось восемь ее участников, всего восемь. Истребитель сопознавательными знаками люфтваффе – черные кресты на крыльях, свастика нафюзеляже, и в придачу мастерски нарисованный под фонарем оскалившийся зеленыйДракон. Летчик смотрел перед собой широко раскрытыми глазами, он уже не дышал,комбинезон залит кровью. И будто для того, чтобы не оставалось никаких сомненийнасчет того, кто был его противником, низко над нами, выпустив короткуюпобедную очередь, пронесся истребитель другой, знакомой марки – на его голубыхснизу крыльях я увидел красные звезды. Дело запутывалось. То, что происходило ввоздухе, не имело никакой связи с тем, что творилось на земле. И наоборот. Дваобрывка двух разных картин склеили как попало и вставили в общую раму.

– Никак не пойму, – сказал мой сосед. – Как этолюди ухитряются летать по воздуху? Он же из железа, как он в воздухе держится?

Выходит, об авиации они и понятия не имели?

– Как ни крути, и там драка… – вздохнул кто-то. Драка,которой не должно быть, дополнил я про себя, драка, которая принадлежит другомувремени и другим людям…

Вскоре мы приехали в город, и я выскочил, учтивопопрощавшись.

Это был очень чистый и очень тихий город. Просторные улицы,продуманно поделенные между пешеходами и машинами так, чтобы не обидеть никого,современные здания, украшенные модными архитектурными выкрутасами. Все в городерадовало глаз гармоничной завершенностью, но непонятно, почему так малолюдно итак маломашинно на улицах. Проезжали редкие автомобили, как правило, роскошныеи новые, и я узнавал некоторые марки, а некоторых не узнавал. Проходили редкиепрохожие. И людей, и машин было маловато для такого города – может быть,поэтому и машины, и люди несколько преувеличенно спешили. Город походил накинодекорацию, выстроенную в одну ночь из фанерного мрамора и пластмассовыхкирпичей, настолько походил, что я не удержался и постучал кулаком по стенкеближайшего дома, благо прохожих не было. Оказалось, самая настоящая стена.

Потом я встретил людей, которые никуда не спешили. Узаведения под вывеской «Нихил-бар» на мостовой стояли круглые столики, и заодним сидела компания – двое мужчин с дамами, – а остальные были пусты.

Я присел через два столика от компании. В центре зеленойстолешницы алел круг, а рядом сверкали клавиши – знакомая система типа нашихпищепроводов. Наугад я нажал кнопку (меню не было), за что был вознагражденбокалом какого-то коктейля.

– Идите к нам, – позвали меня. – Зачем вам одномусидеть?

Я охотно пересел к ним. После охотников за вурдалакамиследовало пообщаться с мирными обывателями. Компания, как мне показалось,подобралась пестрая: пузатый мужчина с квадратным добрым лицом, одетыйподчеркнуто небрежно, фантастической красоты брюнетка в чем-то воздушном исильно декольтированном, молоденькая симпатичная девчонка, с обожаниемвзиравшая на пузатого, и обаятельный мужчина средних лет, неприметный иобыкновенный, как стакан серийного выпуска. Не гармонировали они друг с другом,никак друг другу не подходили…

– Присаживайтесь, – повторил пузатый, хотя я ужесидел. – Всегда рады новому человеку.

– И свежему слушателю, – добавила брюнетка. –Джулиана.

– Совершенно верно, и свежему слушателю, – согласилсяпузатый. – Штенгер, Макс Штенгер.

– Рита, – сказала девушка.

Обаятельный и неприметный представился:

– Несхепс.

– Алехин, – сказал я, наслаждаясь редкой возможностьюбыть самим собой. – Александр Алехин.

– Итак, я продолжаю, – сказал Штенгер. Лицо его былоодухотворенным. – Можно обратиться и к другим примерам. Рассмотрим такназываемую Великую французскую революцию. Собственно, не ее саму, а жизньмаленького человечка, кото-рый был нужен всем. Это мэтр Сансон, знаменитая всвоем ремесле личность, – палач города Парижа Сансон. До революции онрубил головы разбойникам, взбунтовавшимся простолюдинам и поскользнувшимсяцаредворцам. Потом произошла революция, и началась кровавая чехарда. Робеспьеруничтожил «бешеных», термидорианцы уничтожили сначала Робеспьера, потом«вершину», переворот следовал за переворотом, и каждый новый диктатор начинал суничтожения противников. Головы летели в корзину быстрее, чем корзины успевалиподставлять, а гильотиной управлял наш старый знакомец Сансон. Властьпереходила из рук в руки, Сансон благоденствовал, господа! Несмотря на чередуотрицающих друг друга теорий, трибунов и вождей, Сущность оставаласьнеизменной, вечной – нож гильотины и человек, который был нужен всем. Какой жесмысл имели все потрясения и перемены, если краеугольным камнем оставался несменяемыйСансон?