молитва мальчика шла от сердца, чего многие сейчас уже не умели. Да и девочка… очень худая, избегающая смотреть в глаза… Сколько ей лет? Кто она?

Автомобиль все ехал, а раввин думал о своем, не замечая текущих по лицу слез. В его машине лежали двое живых свидетелей Катастрофы. Видевшие все своими глазами и лишь волей Всевышнего спасшиеся. Иначе просто не объяснялось то, что видел Зеев. Правда, что теперь делать с этими двумя, ребе просто не представлял, но у общины были и врачи, и юристы, поэтому все было решаемо, по его мнению.

— Значит, он нас не вернет? — с надеждой в голосе поинтересовалась девушка.

— Нет, Гермиона, не вернет, — робко улыбнулся Гарри. — Крематорий остался в прошлом.

— Не будет крематория… мы не станем пеплом… — тихо проговорила Гермиона. — А что будет?

— Будем жить, ведь у нас есть наш народ, так Леви говорил, — ответил ей Гарри. — Хочешь, вдвоем будем, если… Если я тебе не противен… Ну или…

— Ты не можешь быть противен! — почти выкрикнула девушка. — Ведь это же ты… Просто я не знаю, что теперь будет и боюсь…

— Вас никто не предаст, дети, — проговорил подслушивавший разговор Зеев. — И никому не отдаст. Где… Где вы были?

— Аушвиц… — будто выстрелом прозвучало название самого страшного лагеря. И именно то, что прозвучало именно немецкое название, вызывало боль.

Освенцим, унесший тысячи и тысячи людей. Не только евреев… Место, где нелюди убивали людей за то, что они есть. И двое подростков, лежащие сейчас у него в машине, несущейся в Лондон, видели это. Что у них в головах творится, кто скажет? Как долго они пробыли в лагере? Ребе поверил, ведь пути Всевышнего неисповедимы. И вот теперь Он испытывает Зеева.

— Попей еще, не так кушать хотеться будет, — тихо сказал Гарри, постепенно принимавший тот факт, что у него есть имя.

Зеев не мог поверить в то, что слышал. Юный ингеле снова заговорил, он благодарил Всевышнего теперь даже не за спасение, а за то, что у него есть… Имя! Даже представить такое было бы страшно, а слышать — невозможно!

— Я все… тебе же тоже нужно… — отказалась Гермиона, сглотнув.

— Ничего нет важнее тебя, — ответила ей Гарри, а Зеев едва задавил всхлип. Как смогли эти подростки, эти дети остаться собой в лагере? Как ингеле сумел сохранить свою любовь там, где жизнь не стоила ничего, как?

Гарри же о любви не думал. Для него была только Гермиона и… Он. Больше ничего просто не существовало. И ради Гермионы юноша был готов и в крематорий. Девушка всхлипнула, прижав руки к груди, она будто хотела спрятаться в Гарри, потому что такие слова… Гермиона даже не представляла, что на свете можно так относиться к ней. И вновь задумавшись о Гарри, она поняла — для нее не будет никого важнее его. Потому что это же он.

Наверное странно, но вся история, лишившая обоих всего, даже человеческого достоинства, даже имени, сделала и Гарри, и Гермиону близкими людьми. Зеев видел, как относится ингеле к мэйделе и как та отвечает ему, и просто не мог сглотнуть вставший в горле комок. Мысль о том, чтобы сразу же поехать в посольство умерла, не родившись — этим двоим сейчас нужно было тепло, а не допросы, от которых вряд ли удержались бы посольские. Вот окрепнут и тогда… Тогда будет видно.

Автомобиль приближался к синагоге, на заднем сидении тощий мальчишка в полосатой робе охранял сон задремавшей девушки в лагерном платье. В темноте почти не были видны винкели в виде наложенных друг на друга треугольников — синего и желтого. Несмотря на это, Зееву казалось, что символы светятся в темноте салона, требуя от него защитить…

Едва автомобиль остановился во внутреннем дворе синагоги, как Зеев выскочил наружу.

— Рива! Рива! — закричал он, зовя жену.

— Что случилось, муж? — во двое, накинув шаль, выскочила ребецин, напуганная болью, звучавшей в голосе мужа.

— Рива! У меня в машине ингеле и мэйделе, — заговорил Зеев. — Не пугай их, Рива!

— Да что случилось? — не на шутку обеспокоилась женщина, заглядывая в автомобиль.

Лишь увидев, кто лежит на заднем сидении машины мужа, Рива замерла, не в силах осознать увиденного. Будто старые фотографии обрели глубину и цвет — перед ней лежали подростки. Подростки в лагерной одежде, с номерами и обозначениями…

— Что это, муж? — прошептала даже не пытавшаяся утереть хлынувшие слезы ребецин. — Как это?

— На дороге встретил, — коротко ответил Зеев. — Они истощены, и у них татуировки. Это не шутка и не игра.

— Надо их в дом… — проговорила Рива, осторожно открывая машину. Будто по наитию, женщина заговорила на идиш: — Ну, наконец-то вы добрались, дети!

Гарри, услышав радость в голосе незнакомой женщины, осторожно выбрался из машины, а Рива, увидев этого мальчика, просто всхлипнула, потянувшись, чтобы обнять. Это было непредставимо для женщины — подросток, почти ребенок, и в таком виде.

— Зеев, возьми девочку! — приказала ребецин, отправляясь в сторону дома, но Гарри остался на месте. — Что такое? — не поняла Рива.

— Я не оставлю Гермиону, — твердо произнес ингеле, отчего замерла и ребецин, пытаясь уложить в голове то, что видела.

— Ты не поверишь, — грустно вздохнул ребе, бережно беря на руки не проснувшуюся мэйделе. — Пойдем в дом.

— Да я уже во все поверю, — вздохнула Рива. — Двое детей времен Катастрофы…

Как только ребе понес девочку в дом, за ней двинулся и мальчик, стараясь не терять ее из виду. Что это значит, Рива знала как раз очень хорошо. Нужно было помыть их, вызвать врача, потом, наверное, покормить…

***

Раздеванию ни Гермиона, ни Гарри не противились, но вот Рива и еще две женщины, вызванные ею, просто плакали, глядя на эти тела. Дело было даже не в татуировках и не в том, что подростки выглядели скелетами, дело было во множественных следах избиений, разбросанных по всему телу. Нога девушки отекла, что показывало, возможно, даже на перелом, что в лагере было приговором. Зеев не дал жене озвучить эту мысль, отлично понимая, какой будет реакция.

Гарри и Гермиону мыли мягкие женские руки, не позволяя делать что-то самим. Просто мыли, как малышей, в одной ванне, даже не помышляя