– О Пьетро… Пьетро! – тоненько взвыла она, вцепляясь ногтямив его спину с такой силой, что по светло-зеленому бархату камзола протянулисьрыхлые бороздки. Голова ее запрокинулась, глаза крепко зажмурились, и на лицемужчины промелькнула снисходительная усмешка. Сколько Пьетро помнил, Цецилиювсегда легко было удовлетворять, но потом она разгоралась снова. Многие из еелюбовников (у Цецилии всегда было их несколько одновременно) очень ценили этоее свойство, позволяющее им, не тратя много сил, показывать себя с лучшейстороны и слыть галантными кавалерами. Но Пьетро был одним из тех немногих,которым нравится долгая любовная игра, нравится преодолевать внутреннеесопротивление женщины, порою чуть ли не силком подводя ее к воротам блаженства.Пьетро сам любил обучать искусству любви и получал от долгожданного восторгасвоей возлюбленной едва ли не большее удовольствие, чем от собственногозавершения, которое искусно продлевал и отдалял до тех пор, пока терпеть ужестановилось непереносимо. А мгновенный экстаз, подобный тому, которыйиспытывала Цецилия, разочаровывал его и даже расхолаживал. Вот и сейчас онпочувствовал, как исчезает пылкость, – но дама бросила на него томный,выжидательный взгляд из-под увлажненных ресниц, и Пьетро стало стыдно обманутьее ожидания.

Он протянул руку и рванул ворот багряного, чувственногоплаща, который плотно окутывал грудь и плечи Цецилии. Но не зрелища нагогоженского тела искал он! Стоило ему увидеть полоску черной ткани и вообразить наместе Цецилии другую женщину, тоже одетую в черное, представить ее нежное лицо,свежие губы, расцветшие стыдливым румянцем щеки, заставить себя увидеть нечерные, а серо-голубые, прозрачные, словно редкостный агат, глаза, окаймленныедлинными ресницами, – и Цецилия ощутила, как извергся в нее всевластный,желанный, непостижимый и недостижимый Пьетро Аретино. Великолепный кавалер,который сегодня прощался с нею для того, чтобы взять к себе другую даму,сорвать другой цветок с этой же клумбы, заманить другую птичку из этого жегнезда!

И она тихонько вздохнула, поняв: ее звезда на небосклонеэтого мужчины, самого привлекательного из венецианцев, если и не закатиласьвовсе, то поблекла настолько, что Аретино вряд ли разглядит ее среди других. Нонет, все-таки она была счастливее других, покинутых им: она еще нужна ему,пусть не для постели, но как поставщица постельных утех, как сводня, как некоесвязующее звено между ним и той, которую он вожделел ныне так неутомимо истрастно, как… как всех несчетных красавиц, бывших в разное время его любовницами.Каждая из них была любовью, каждая из них сияла звездой, каждая могла считатьсебя единственной! Иначе он не мог, Пьетро Аретино…

Цецилия вздохнула, приходя в себя, и пробормотала сквозьзубы проклятие своей печальной задумчивости. Это надо же! Она все еще полулежитв кресле, как последняя дура, с разведенными ногами, а Пьетро уже давнозастегнул штаны и с плохо скрываемой усмешкой разглядывает ее усталые прелести!

Путаясь в просторных одеяниях, она быстро вскочила и, бросивледяной взор на любовника, схватила со стола маленький стеклянный колокольчик.

Тотчас вслед за мелодичным треньканьем распахнулась дверь ина пороге встала монахиня в чепце и переднике, скромно перебирая четки ипотупив глаза.

– Вы звали, синьора?

– Да, – высокомерно обронила Цецилия. – Проводи синьораАретино, да не через двор, а через сад.

Монахиня кивнула и сделала приглашающий жест. Посленебрежного поклона посетитель покинул приемную.

Цецилия рванула с плеч багряный плащ, в котором ей былонестерпимо жарко, и поразилась внезапно воцарившемуся сумраку. То ли с уходомАретино и впрямь закатилось для нее солнце радости, то ли тьма спустилась вприемной потому, что под ярким плащом оказалось черное одеяние аббатисы…

У Цецилии кипели на глазах слезы, когда она привычнозаталкивала под унылый чепец роскошь своих лоснящихся кудрей. Сердито отеревглаза краем ладони, с ненавистью оглядела приемную. Она желала бы увидеть здесьматерии самых ярких цветов – желтые, зеленые, красные, – льющиеся, как жидкийпламень, море шелка, бархата, атласа и небрежно брошенные на них перламутровыевеера, веера из дорогих перьев, целые гирлянды великолепных цветов, жемчужныеожерелья и бог знает что еще, чему не сразу подберешь имя! А вместо этого…Огромные, резного дерева шкафы, собрание редких манускриптов и инкунабул. О да,у Цецилии весьма внушительная тюрьма! Она вспомнила о золоте, которое, уходя,бросил ей Пьетро, и на сердце слегка потеплело.

Чтобы окончательно улучшить настроение, Цецилия решиланепременно посетить сегодня ночью некую пустую келью с секретным окошечком иполюбоваться тем, что будет вершиться по воле выдумщика Пьетро. И улыбка взошлана ее уста, и, случись кому-то постороннему увидеть это вдохновенное,улыбающееся лицо, он решил бы, что, несомненно, сама мадонна, на изображениекоторой задумчиво смотрела Цецилия Феррари, озарила ей душу благодатью!

* * *

Вечером она посетила трапезную Нижнего монастыря иснисходительно раздвинула губы в улыбке, когда юные девушки наперегонкибросились к ней, норовя очутиться ближе, и коснуться тончайшего черного шелка,из которого было сшито ее платье (в отличие от их, грубошерстных), и поглазетьна золотой крест и бриллиантовые четки, в которых кое-где были вставленыизумруды, и вдохнуть сладкий розовый запах, который всегда окружал аббатису,будто душистое облако.

А потом она села и протянула руку для поцелуя, искосаоглядывая разгоряченные девичьи лица с улыбкой, которая надежно скрывала еемысли: «Почему глупость юности так приманчива для мужчин?!» К сожалению, делобыло вовсе не в глупости, а в свежести юности, и когда одна из воспитанниц,забывшись, позволила себе слишком громко шепнуть подружке: «У нее губынакрашены, клянусь святой мадонной!» – Цецилия едва сдержалась, чтобы непожелать вслух ее тугим и алым губам навеки покрыться коростой.

Мысленно приметив востроглазую болтушку, будущему которойотныне, уж конечно, было не позавидовать, она наконец-то бросила взор намолоденькую сестру-воспитательницу, скромно стоящую поодаль:

– Девочки слишком уж разошлись, сестра Дария.

– Да, матушка, – проронила та, не поднимая глаз и не делаяникаких попыток навести порядок.

Цецилия едва заметно перевела дух. «Матушка! Ну, я тебе этоприпомню!..»

– Может быть, я ошибаюсь, конечно, но, по-моему, я ужедоводила до сведения сестер-воспитательниц, чтобы меня называли «вашепреосвященство»!

– Да, ма… ваше преосвященство, – покорно повториласестра-воспитательница, и от звука гневного голоса настоятельницы на лице еевыразился откровенный испуг.