я решила, правда, что я дура: куда я денусь-то потом без этой сумки, я тут сама без пяти минут человек без определённого, а буду теперь ещё и человек без паспорта и без кредитки. Выруливала оттуда я очень мрачно, но Женя и сумка были на месте, он взял только мой сахар: своих двух пакетиков ему, видимо, не хватило.

Мне нравилось с ним тусоваться. Не то чтобы он мне как мальчик импонировал, хотя он был хорошенький. Просто я чувствовала, что я ему нужна, что это очень просто работает: я прихожу – Жека радуется, я ухожу – Жека грустит. Мне тогда это было очень важно: меня же бросил парень, сказал, чтобы я катилась на вокзал, раз мне там мёдом намазано. Фактически я сама оказалась бездомной, а нужно же было учиться и работать, и не забухать там или не съехать. Мне было плохо и тяжело – а Женя мне очень помогал отвлечься. Из-за того что тогда, в самом начале, я уделяла ему много внимания, он ко мне привязался – и сразу очень болезненно. Для него это в принципе тяжёлый момент. Он боится быть брошенным: из-за детдома и всей этой перетряски с приёмными семьями, из-за своих мужиков тоже: они же всё время его оставляли, что им ещё делать-то было с Женей в этой большой и холодной стране.

Мы как-то ехали в электричке с ним и с нашей подругой, тоже из общины, по своим гуманитарным делишкам – Женя спросил, что я делаю завтра, и подруга аккуратно заметила, что ему нужно дать мне денёк отпуску. Что я, может быть, хочу встретиться с друзьями, заняться собой. Женя как-то болезненно это воспринял. «Я ей всё что угодно заменю – и друзей, и увлечения. Бойфренда, может быть, не заменю, это я даже не претендую, а в остальном ей совсем не нужно от меня отдыхать». Почему меня это не испугало? Потому что мне было наплевать, наверное, мне было совершенно на себя наплевать. Тогда в электричке было очень красиво: ранняя весна, Подмосковье, розовое солнце. Оно всё светило Жеке в глаз, он его жмурил и был похож на дурачка. Однажды он мне скажет, что хотел бы сблизиться со мной настолько, чтобы жить в моём теле, но пока ещё у нас всё в порядке, поезд идёт, и воздух прозрачный, и Женя показывает мне в окно на деревенские домики: спрашивает, как мне тот или иной. Я обещаю ему, что летом увезу его пожить за город, чтобы он мог там бросить нюхать и поправить здоровье. Обещаю, в общем, случайно, но он хватается за это и терпеливо ждёт лета.

5

Я приехал обратно в свой детдом задутый, и хотя меня все старалась вытащить из этого говна, я снова убегал, воровал, лазил по дачам: бил стёкла, иногда там и ночевал.

Я был здоровым, и из детского дома меня по возрасту перевели в интернат, в город Суздаль. Там не умственно отсталые, а нормальные дети учились. На каникулах или на выходных многие уезжали по домам. В Суздале я второй раз крестился. Может, поэтому на сегодняшний день я живой. Головой я понимаю, что делаю ошибки, но сердцу не прикажешь. Иногда я ничего не могу поделать, и просто слушаю своё грязное сердце.

В Суздале я научился играть в баскетбол. Сейчас, когда бомжую, хожу иногда мимо коробок: смотрю, как пацаны играют. Они так воняют потом, такие у них лица – стоишь и вспоминаешь. Не специально, оно само приходит. Иногда даже плачешь. Не знаю, во мне всегда были две половинки, мужская – это когда я ебальник могу набить, разозлиться, наорать, ножом помахать; и женская – тут я такой пушистый котёнок, плачу над «Осенью в Нью-Йорке». Детей люблю. Не как мужчина, как женщина – когда она смотрит на ребёнка и чувствует, где болит и почему он плачет. В общем, такой вот я, чувствительный.

Потом наш детский дом закрыли, меня отправили в город Собинка. Там был хаос. Все пили, старшеклассники били: то есть меня и раньше били, но по сравнению с этой Собинкой всё было цветочки. Оттуда я бегал во Владимир, меня обычно там ловили и возвращали. Директрисе надоело, что Трехов всё время таким макаром утекает, и меня решили поучить. Для таких трудных была у них маленькая хитрость. Они отправляли нас на улицу Фрунзе, 65. Там есть детская психушка. Закрытое помещение: на окнах решётки. Ты там почти не выходишь из комнаты. Кормят ужасно, всё время хочется есть. Дают рыбу вонючую, «могила» мы её называли. Вот и сидишь там какое-то время, я самое долгое месяц был, а обычно неделю или две.

Зато там я познакомился с одной девочкой, мы были из одного детдома. Я помню даже её прическу: такая под мальчика, коротко. Был влюблён. Дружили, целовались, такая всякая хуйня. Вообще в детдоме с этим сложно, за нами смотрели хорошо, чтобы мы не трахались. Да там и не потрахаешься: народу в комнате десять человек. Так, бывает, чудили втихушку. Как-то раз я проснулся ночью от того, что кто-то рядом возится: смотрю, два пацана сидят и дрочат друг другу. Один мне улыбается и пальцем показывает – типа «тсс». Вот так и жили. А девчонка та умерла потом, передознулась.

Однажды меня из детдома в очередной раз отправили в психушку. Я был там как свой уже. Мне бабушка, которая повариха, двойную порцию всегда накладывала и сигареты приносила.

Вот я лежу на тихом часу, скучаю – я его терпеть не мог, и тут заходит заведующая. Сказала переодеть меня во что-нибудь почище, потому что ко мне гости приехали. Я ещё подумал, что это бывшие родители. Меня переодели в хорошую пижаму и отвели в приёмную, а там сидели Илиша с сестрой и какие-то тётька с дядькой: женщина такая в возрасте и мужчина очень презентабельный, с усами. Илиша, когда меня увидела, даже подскочила. Оказалось, что она приехала с родителями: они хотели меня усыновить. Но им отказали в усыновлении из-за моей характеристики. Тогда они попросили в детдоме адрес психушки и привезли мне туда сладостей. Целый мешок – вот прямо правда мешок, как из-под сахара такой здоровый. Они баптисты были, мы с ними вместе помолились. Илиша подарила мне дракошу – ну как дракошу, такого динозавра. Мне уже тогда драконы нравились, хотя я ещё ничего не употреблял. Это я только потом узнал, что змея –