сына. Ему уже два года и восемь месяцев — большой. Еще недавно сын был маленьким живым комочком с прозрачным голубеньким взглядом — в отца. Потом цвет глаз переменился на карий — он стал весь в мать. Первые слова, первые шаги: сначала инстинктивное «маа…», затем полу-осмысленное «ма-ма» и, наконец, совсем разумное «папа»… Когда он впервые увидел дедовых козлят, то захлопал в ладоши и неуверенно оглянулся, как бы спрашивая: «Как же их назвать?» И тут же самостоятельно решил, робко выговорив: «кози».

— Тебя зовут Юра, — объяснила мать. — Повтори, как тебя зовут?

Виновато поглядывая по сторонам, он задумался и вдруг улыбнулся:

— Одя!

Мать засмеялась:

— Да не Одя, а Юра!

Подошел дед. Новоиспеченный Одя, доверчиво поглядывая на деда и весело улыбаясь, отрекомендовался:

— Дедя! Одя! Одя!

Не беда, что туговатый на ухо дед сразу ничего не понял…

Алтайский вспомнил последнее прощание с семьей. Было это в середине жаркого августовского дня. Около двухэтажного дома, запрятанного в глубине тополевой рощи, стоял тупорылый трофейный грузовик с красным флажком на радиаторе. Два вооруженных паренька, с красными повязками на рукавах, поджидая Алтайского, прятались в тени деревьев от немилосердного солнца. Они уже побывали в штабе, успели заскочить на минутку к семьям и теперь должны были возвратиться на дальний загородный объект.

На дорожке показался тот, кого они ждали, — их командир, немного смешной — вооруженный и очкастый. Костюм цвета хаки, трофейные солдатские ботинки и трофейная же рубаха без воротника, вылезающая из-под пиджака… Да, тот же самый костюм, те же ботинки и те же очки, над которыми потешались бойцы, когда сержант Алеша волок больного Алтайского в палату госпиталя. Только лицо тогда было свежее — без складки между бровей, тверже был взгляд глаз, легче походка. Он вел за руку маленького белокурого мальчика. Рядом с ним, стараясь идти в ногу, спешила тоненькая женщина. Вот он поднял мальчика на руки. Бойцы полезли в кузов, толкнув в бок дремавшего водителя, которому из-за вызовов днем и ночью явно не хватало времени для сна.

— Товарищи! — сказал Алтайский. — Это моя жена и сын. На втором этаже, квартира вторая. Запомните на всякий случай.

Бойцы поняли. Мало ли что могло случиться.

Белокурый мальчик, устремив на отца наивно-просящий детский взгляд, чуть наморщил лоб:

— Пап! Сколько плиедешь?

— Постараюсь скоро, сынок! — ответил Алтайский, прикоснувшись лбом к носу сына и поцеловав затем его в щеку. — До свидания, маленький!

Одя прильнул долгим поцелуем к отцовской щеке, обхватил руками шею. Отец прижал к себе теплое, податливое тело сына.

— Ну, все, сынок! — сказал он. — Надо ехать… Будем мужчинами! Я скоро вернусь. Будь здоров.

Однако ручонки не разжались, мягкие губы как будто прилипли к щеке отца.

— Сынок! Ну, что ты, миленький мой?! Я же…

Тоненькая женщина потихоньку заплакала, при этом неосторожно чуть-чуть всхлипнула. Лишь тогда Одя, растерянно взглянув на обоих, опустил отцовскую шею и перешел на руки к матери[2].

…Сержант Алеша заглянул в палату:

— Лежишь? А знаешь, как на улице тепло?

— Знаю, Алеша, — рассеянно ответил Алтайский. — Знаю я дальневосточную осень уже два десятка лет.

— Пойдем, покурим?

Алтайский попробовал подняться. Ноги подчинялись плохо, но он все-таки встал, держась за кровать. Однако коленки затряслись — Юрий отнял руки от опоры и, не в силах удержать равновесие, свалился на постель.

— Нет! Так дело не пойдет, парень! — с хитринкой сказал сержант. — Давай руку!

Алтайский снова поднялся и, опираясь на Алешину руку, сделал несколько шагов. Алексей помог ему отойти от койки и… вдруг опустил руку. Алтайский беспомощно оглянулся, оставшись без опоры, увидел улыбающееся лицо Алеши и тут только разгадал его хитрость. В глазах Алтайского блеснула решимость, он сделал усилие — коленки выпрямились, получился шаг, другой, третий — и, черт возьми, он, улыбаясь, сел на кровать…

— Алеша! Тебе не стыдно? — спросил Алтайский, вытирая тыльной стороной ладони выступившие на лбу капельки пота.

— Чудак-человек! Ноги ж у тебя поотсыхают, коли сам вкус ходьбы не поймешь! Вот ты и пошел… Голицын, а ты чего, как пень, лежишь? Нет, чтобы человека поучить ходить? Видишь — разучился!

— Пожалуйста, если надо, я готов, — бодро согласился Голицын.

Во время очередного обхода Алтайский обратился к Струниной с вопросом: можно ли ему есть, что дают. Струнина смутилась:

— Есть вам нужно! Санчасть постарается добиться диетического стола… А пока ешьте понемногу картофельный суп, просматривайте его, конечно, как бы чего не попало… Можно кашу гречневую, манку…

— Манку нам не дают, — перебил Голицын.

— Ну, значит, гречневую кашу, — продолжила Струнина, — пока мы помогаем вам глюкозой — два раза в день.

— Меня уже всего искололи! — поежился Алтайский.

— Не забудьте, что глюкоза в вену для вас лучшее лекарство и питание, — пояснила Струнина. — Получим на днях рыбий жир, дадим бутылочку — пейте, сколько сможете… От хлеба пока воздержитесь, — неожиданно Струнина достала из кармана халата пачку сигарет. — Чуть не забыла! Второй день ношу с собой… Это вам. Венгерские, трофейные. Дайте и хироманту покурить.

Голицын так и подскочил в своей койке. Не успела закрыться за врачом дверь, как он уже сидел на краешке постели Алтайского. Раскрашенное лицо Голицына дышало вдохновением. Оно выразило подлинное умиление, когда половина сигарет из пачки оказалась в его руках.

С того дня Алтайский начал вставать и понемногу ходить по палате. Какой волчий аппетит стал его спутником, каких трудов стоило ему заставлять себя перебирать гречневую кашу, вику от кожуры, не смотреть на хлеб, душистый и таящий опасность, — этого никто не знал, кроме него самого.

И вот наступил день, когда Алтайский смог самостоятельно выйти на улицу…

Глава 5. ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ

Стоял октябрь — по-дальневосточному тихий, задумчивый, золотистый. Дальние сопки были причудливо изукрашены разноцветными пятнами: красными — от виноградников и зарослей осинника; золотыми — от дуба и лиственницы; буро-желтыми — от высохших и поблекших трав. Бросались в глаза изумрудно-зеленые квадратики озимых, особенно яркие на фоне голых тополей. Воздух был чист, свеж и ясен, изредка проплывали паутинки с седоками.

Вот не видел поэт Дальний Восток, а написал как будто о нем:

Люблю я пышное природы увяданье,

В багрец и золото одетые леса…