– Даже не думай. Никуда я не уйду.

– Ты что, надо мной смеешься?

– А что, похоже? Только мне, знаешь ли, не до веселья. Ты хоть понимаешь, как ты вчера рисковала? Ты так напилась, что кто угодно мог сделать с тобой что угодно. Водитель высадил тебя у подъезда, и ты отрубилась с ключами в руках. А если бы мимо проходил какой-нибудь псих? Одному богу известно, что могло бы произойти. Я весь вечер просидела в подъезде, на ступеньках, ждала тебя. Как побирушка. Хорошо еще, соседи меня узнали и не выставили вон. Я видела, как ты упала. Мне было больно на это смотреть. Мне больно смотреть, Тельма, во что ты превращаешься. Я уже несколько дней хожу за тобой по пятам. Я боюсь за тебя. Я же вижу, что ты гибнешь. Ты пьешь как сапожник и худеешь на глазах. Я знаю, что ты целыми днями сидишь в больнице. Вначале я думала, что это хорошо, что ты молодец, что столько делаешь для сына. Но на кого ты стала похожа? Ведь это не только я замечаю. Чем ты поможешь Луи, если сама загнешься? Откуда он возьмет силы бороться, если ты махнула на себя рукой?

– Мама! Ты что, блин, еще не поняла, что он никогда не очнется? С чем я должна бороться? Я умею бороться, если знаю, кто мой враг. А здесь нет врага! Они отменили снотворные препараты, и ничего не произошло! Ничего, черт бы меня побрал! Понимаешь, что это значит? Если через месяц в его мозге не будет изменений, они его отключат. Просто выдернут вилку из розетки. И все кончится. Не останется ничего. Я по уши в этом ничто. Посмотри на меня. Знаешь, кто я? Нищенка, у которой больше нет ничего. Я сама – никто и ничто.

Мама подошла, села рядом со мной на диван и положила руку мне на плечо. Кажется, это был наш первый физический контакт за минувшие лет десять. Я инстинктивно дернулась, но не скинула ее руку.

– Неправда. Ты ошибаешься. Ты способна на большее, чем сама думаешь. Ты сейчас как слепая. Тебе надо выбраться из этой безнадежной спирали, в которую ты сама себя загнала. Я с тобой. Луи с тобой. Врачи тебя не обманывают. Если они продолжают наблюдать за нашим мальчиком, значит, у них есть надежда. Ты сильная, Тельма. Я давно тебе этого не говорила, но я тобой горжусь. Я горжусь той женщиной, какой ты стала.

– Бред собачий. Ты так не думаешь.

– А ну прекрати! Ты еще будешь за меня решать! Мне лучше знать, что я думаю и чего не думаю. Одним словом, так: я остаюсь у тебя.

Я подпрыгнула как ужаленная и вскочила с дивана:

– Об этом не может быть и речи!

– А я тебя и не спрашиваю. Пока ты спала, я сделала себе дубликаты ключей.

У меня не было сил с ней сражаться. Только не сейчас. Я плюнула и легла на диван. Мать встала и включила пылесос. Под его монотонное гудение я и уснула. Мне тоже было тринадцать лет. И у меня страшно болела голова… 

* * *

Это был первый день, когда я не пошла в больницу к Луи. Я проспала до самого вечера. Когда я проснулась, мать хлопотала на кухне, с которой плыли знакомые запахи. Запахи Юга.

Мама родилась на юго-востоке Франции, и, хотя мы перебрались в Париж, на каникулы часто ездили в департамент Вар, в гости к тете Одилии, – она умерла пять лет назад. Одетта и Одилия – это ж надо было дать дочерям такие имена! Бездна воображения, ничего не скажешь. Но они и правда были очень близки – не просто сестры, а близнецы. Я обожала свою тетю, которая потрясающе готовила. Вечером Четырнадцатого июля, поужинав овощным супом с базиликом, мы шли из старой части Йера в центр города смотреть фейерверк и наслаждаться всякой вкуснятиной. Я тогда была по-настоящему счастлива. И сейчас поняла, чего добивалась сегодня вечером моя мать. Аромат супа с базиликом я узнала бы из тысячи других ароматов. Вообще-то это летнее блюдо, а на календаре было 19 января. Ну и плевать. Как ни странно, я зверски проголодалась.

Я сразу заметила, что в квартире чисто. Мать никогда не была фанаткой домашней уборки, и я заподозрила, что она вызвала Франсуазу – женщину, которую я время от времени приглашала помочь мне по хозяйству. Но я не стала ничего говорить. Села за кухонную стойку. Две тарелки, два стакана. Значит, я буду ужинать с матерью. Еще несколько дней назад подобная перспектива показалась бы мне ужасной. Но моя жизнь и так перевернулась с ног на голову, так имело ли смысл цепляться к еще одной нелепости? Мать улыбнулась и спросила, хорошо ли я выспалась. Ее вопрос, как и дурманящий запах базилика, отбросили меня на тридцать лет назад. Мадленка Пруста немедленного действия. Мне вспомнилось, как я сидела у нас на кухне в квартире на Бют-о-Кай перед чашкой горячего шоколада и мать с привычной улыбкой спрашивала меня: «Как мой теплый котенок, хорошо выспался?» Мать всегда называла меня теплым котенком. Я уже целую вечность не слышала этих слов.

Это был день больших открытий. Возможно, день возрождения.

Я отбросила защиту и просто сказала:

– Да, мам, спасибо.

Наверное, я должен извиниться, потому что, как мне кажется, ввел вас в заблуждение. Похоже, я все-таки жив. Мне хреново, но я жив. Если бы обо мне снимали сюжет на BFM TV, то внизу экрана на красной плашке написали бы: «Breaking news: он жив». Надо сказать, что мне было нелегко об этом догадаться. Это потребовало времени. Погодите, а почему вы узнали об этом раньше меня? И зачем тогда я вам об этом говорю?

Сейчас вы недоумеваете: зачем я сказал вам, что умер? Ну, во-первых, вы просто невнимательно читали. Я никогда не говорил, что я умер. Я воспользовался хитрым ораторским приемом, про который вычитал в книжке про мифы Древней Греции. Я сказал: «Судя по всему, я умер». И это была правда. Честное слово, я понятия не имею, где находился все это время. Как я уже рассказывал, я увидел фары грузовика и тут же провалился в какую-то черную дыру, а потом обнаружил, что я вроде бы и не жив. Хотя я продолжал думать и размышлять. Как будто мне снился сон, но только без всяких странностей, какие обычно видишь во сне. Например, я не видел себя как будто со стороны, не летал по воздуху стилем кроль на спине, за мной не гнался по коридорам замка Спящей красавицы трехголовый призрак, я не занимался сексом с Дженнифер Престон-Конвелл – ничего такого не было, nothing, nada[5], просто самые обычные стандартные мысли.

Предвижу закономерный с вашей стороны вопрос: откуда я знаю, что я не умер. Хотелось бы мне ответить вам, что я видел туннель и белый свет, что меня позвал по имени Господь Бог – он был красивый и высокий, от него пахло горячими облаками, и он сказал мне: нет, Луи, твой час еще не пришел, возвращайся на Землю, увидимся через сто лет. Но на самом деле ничего подобного не было. На самом деле я находился внутри сна-который-не-был-сном и не чувствовал своего тела, как будто превратился в чистый дух и одну сплошную мысль. Нет, я не псих, вы уж мне поверьте, но теперь вы поняли, как следует толковать мое «судя по всему».

Короче говоря, я был в этом особом мире, когда вдруг снова ощутил, что у меня есть тело. Началось с пальцев. Они опять стали реальными, и в них появились довольно противные иголочки. Ну, знаете, если ночью отлежишь руку, то потом, когда встанешь, она как будто мертвеет и надо ждать мурашек – это кровь возвращается в онемевшую конечность. Иногда мурашки ощущаются как легкое покалывание, иногда боль такая, что тебе кажется, что рука сейчас отвалится. Так вот, у меня в пальцах руки поселилась постоянная боль, как будто их кололи миллионами раскаленных иголок. Потом боль распространилась на остальные части тела, и я понял, что придется ее терпеть. Постепенно я привык к этой боли – или она стала не такой острой? Не знаю, не уверен. Зато я уверен в другом: мое тело проснулось, но отказывается двигаться. Как я ни напрягался, как ни приказывал себе открыть веки, пошевелить рукой, высунуть язык, ничего не получалось. Я чуть с ума не сошел. Заплакал. Заорал. Разумеется, беззвучно. Я был заперт в тюрьме, в одиночной камере. После многочасовой (или многодневной?) борьбы я, судя по всему, уснул. Потом, судя по всему, проснулся. Потом, судя по всему, снова уснул. Избавлю вас от подробностей, но у меня впечатление, что все это продолжалось довольно долго.