Я ругала Тамару за бардак в доме. Она молчала, опустивглаза. И как-то странно улыбалась.

При других обстоятельствах я бы назвала эту улыбку лукавой.

— Тамара, я хочу, чтобы с сегодняшнего дня выпересмотрели свое отношение к работе.

Улыбка Чеширского Кота.

Рома мне всегда говорил: «Как ты хочешь заниматьсясобственным бизнесом, если не можешь справиться с одной только домработницей?»Я ему объясняла, что легко руководить бухгалтерами, водителями, инженерами,рабочими: все эти люди пришли на свою работу, потому что им нравится, она ихустраивает, они учились этому и сами стремятся к тому, чтобы работать лучше —это обеспечивает рост карьеры и зарплаты. А такой профессии, как домработница,просто не существует. На нее не учат, и девочки не выбирают ее после школы. Вдомработницы идут те, у кого в жизни что-то не получилось. Кто делать ничегодругого не умеет. Или за легким заработком. Домработницы получают больше, чемучителя и инженеры. Вот и справься с ними. Легче уволить. И взять другую. Точнотакую же. Как раньше нас учили в школе: «У народа была вера в доброго царя».Так у меня сейчас — вера в хорошую домработницу.

…Девушки, которые на дорогих машинах ездят, у них называются«парашютистки».

У Артема начались осложнения после перитонита.

Он лежал на железной больничной кровати и горько плакал. Онхотел домой. Он был таким маленьким и беспомощным, что казался несчастнымпленником взрослой жестокости. Хотелось укутать его в одеяло и посадить себе наколени.

Но только не в это одеяло с квадратным штампиком.

За окном сверкало солнце, но в палату оно не попадало.

С улицы доносились голоса птиц, но мне они казалисьзаписанными на магнитофон.

Я принесла из дома уже почти все игрушки, но эта комната сжелтыми стенами и особым запахом все-таки никак не походила на уютную детскуюспальню.

Именно в больницах дети впервые знакомятся с одиночеством.Поэтому, вырастая, они забывают своих друзей и врагов, дни рождения и каникулы.Но они всегда помнят о том, что лежали в больнице.

Я отказалась от Кипра. Хорошо, что билеты неэконом-класса, — они бы пропали. Скупой платит дважды.

Я села в машину в отвратительном настроении. Мне былоневероятно жалко Артема. Взрослые, когда они лежат в больнице, успокаивают себятем, что делают это ради прекрасного здорового будущего. Ради чего маялся вбольнице мой сын, он не понимал.

Меня мучил один вопрос: связывает ли Артем свое положение стем, что я вовремя не отнеслась серьезно к его жалобам? Не вызвала врача,вместо того чтобы идти спать? Думать об этом было слишком тяжело.

Я отправилась к Антону.

В больнице мне дали целый список лекарств, которых у них небыло. ЦКБ называется. Что тогда говорить про обычные районные? Страшнопредставить.

Я остановилась около первой попавшейся аптеки. На Брестской.

Купила лекарства. Заодно влажные салфетки в больницу,какие-то леденцы.

Открывая машину, пожалела, что не купила гематоген. Вдетстве я его очень любила, может, Артему тоже бы понравилось?

Я резко обернулась, и это могло меня спасти.

Прямо передо мной оказался небритый мужчина в чернойшапочке. Я уперлась ему в грудь.

Но не спасло. Я увидела руку, которая стремительноприближалась к моему лицу.

Боль вонзилась в меня, и она была такой сильной, что я дажене почувствовала страха, когда чьи-то руки подхватили меня и я оказалась назаднем сиденье своей машины.

Я попыталась за что-то ухватиться, но сильные удары, уженогами, затолкали меня в пол, между сиденьями, и я, как будто глядя на себя состороны, на секунду удивилась, что смогла там уместиться.

Казалось, что еще мгновение назад я была на безопасномтротуаре, но машина уже мчалась, я лежала под чьими-то ногами, и тут только японяла, почему темно: на голове было что-то, что закрывало мне глаза.

Я пошевелилась, чтобы избавиться от этого, но тотчас жеполучила пинок ногой. Боли не почувствовала: то ли от страха, то ли пинок был слабым.

Они говорили не по-русски. Я не понимала ни слова.

Голова болела так, словно в нее воткнули острую вилку инакручивали мозги, как спагетти.

Я вдруг поняла, что плачу. Сильно и очень мокро. Ноабсолютно не шевелясь.

— Где права и техпаспорт? — услышала я голос ссильным акцентом.

Мне на голову что-то опустилось, и мне показалось, что этомоя сумка.

— Громче, сука!

Я с готовностью повторила:

— В бардачке.

Мой голос был заискивающим, я специально старалась. Мне хотелосьотвечать на их вопросы, говорить, рассказывать что угодно, чтобы их успокоить.Чтобы их разжалобить.

Чьи-то жесткие руки оказались у меня на теле… в моихкарманах… у меня на груди.

— Деньги есть? — рявкнул тот же голос.

Нет, не надо скулить. Они меня не пожалеют.

Я постаралась совладать со своим голосом:

— Конечно есть. У кого ж их нет?

Я даже зажмурилась от страха. Шея напряглась в ожиданииудара.

Они начали ругаться. По-русски. Матом.

— Вот сука…

«Они взяли мой „мерседес“. Забрали мои документы. Они убьютменя».

— Давай деньги, где они?

Я приготовилась не реагировать на боль. Каждая моя мышцанапряглась и застыла.

Я ответила максимально вежливо:

— Права отдайте. Потом поговорим.

Я решила, что если в моем кармане будут права, то они меняне убьют. О том, что их могут потом вытащить, я почему-то не думала.

Меня не ударили.

— Слушайте, — я говорила бодро, словно все ещенаходилась в шезлонге на своей дачной веранде, — хотите, я вамдоверенность на машину напишу, катайтесь на здоровье!…

Я замолчала на полуслове. Дура! Если они продиктуют мнеданные, на кого доверенность, тогда уж точно убьют.

— Хотя вы и сами можете выписать…

Они говорили на смеси русского и какого-то армянского. Илитаджикского. Или чеченского.

Один все время орал.

Мне показалось, что они дергались не меньше меня.

«Обдолбанные, — с ужасом подумала я, — на шприце».

— Слушайте, давайте нормально поговорим. Я ж нормальныйчеловек, и вы нормальные. У меня в сумке, видели в кармане, кокс. Хотите?