Постепенно, однако, я научилась засыпать одна, моего дыхания оказалось вполне достаточно для темноты комнаты, и сны тоже отошли, оттесненные усталостью, и я забыла о них, как и об их тягучем, размазанном по стенкам сознания, наследии. Отошли и желания, и скованность, прежде вызываемая их несвершившимися обещаниями, и ничего не мешало мне теперь, не отвлекало и не звало. Тогда я вспомнила, давно услышанную фразу: «Не вредно делать, и не вредно не делать, вредны переходы», и согласилась с ней.

Конечно, все эти жуткие месяцы я и думать ни о чем не могла, кроме ломающей, давящей работы, но я знала все же, что где-то на заднем, самом заднем плане я помню и о любви, и о мужчинах, и о сексе.

Именно поэтому я и подумала сейчас о Джефри, о его милой улыбке, о той ночи, когда он вез меня в машине домой, о коротком, страстном стихотворении, которое так чудно вплелось тогда и в ночь, и в дождь, и в отраженные асфальтом огни города, и в то, что я чувствовала.

Но почему именно Джефри, спросила я себя. Мало ли я встречала за эти годы мужчин и интересных, и умных, и солидных, и каждый из них обладал достоинствами, которые делали его по-своему, или по-моему, примечательным? И я была уверена — я часто читала подтверждение в их глазах, — что со многими я могла начать либо легкие, либо серьезные отношения. Во всяком случае, я могла любого из них сделать предметом своих фантазий, — это уже от них вообще никак не зависело. Но ведь не захотела, не сделала ни наяву, ни в фантазиях, а вот сделала Джефри — странного, в чем-то нелепого мальчика, никак не претендующего на роль романтического героя.

Я вернулась домой. Марк, как я и подозревала, лежал на диване все в той же позе, все с той нее книжкой, только раскрытой на другой странице. Насколько быстро он изучал научную литературу, выпуская неинтересные куски текста и имея особый нюх на важные для него отрывки, настолько медленно и тягуче он читал литературу художественную. Он утверждал, что ни одна строчка, ни одно слово не должно быть пропущено, а иначе его до самого конца книги будет мучить совесть, что, возможно, самое главное он именно там и упустил. Марк говорил также, что слова имеют для него звучащую ценность и он может купаться в них, как меломан купается в звуках музыки, и поэтому мог перечитывать по нескольку раз понравившийся ему абзац или страницу. Впрочем, я не очень вдавалась во все эти рассуждения, мне-то было не до приключенческих книг и не до анализа процесса восприятия слов.

— Ну что, — сказала я холодно, потому что при виде его неизменившейся, ленивой, безучастной позы улегшееся, казалось, раздражение вновь всколыхнулось во мне, — мы продолжаем?

— Да, — ответил он, не отрываясь от книги, — сейчас, секунду, до абзаца дочитаю.

Я села на стул, демонстративно устремив на него взгляд, как бы говоря: ну, хорошо, подожду.

— Ну и взгляд у тебя, — сказал он, потягиваясь и неторопливо приподнимаясь. — Сбивает концентрацию, не могу читать, ты создаешь негативное поле вокруг себя.

Он произнес это незло, скорее, констатируя факт, просто как бы регистрируя мое мешающее его расслабленности поле, и я решила не отвечать, не вдаваться в ненужные дебаты.

Мы сели за стол и опять, как и в прошлый раз, теперь уже говорил он, а я слушала, хоть и с нарастающей раздраженной неприязнью, но внимательно.

Все опять повторилось — Марк снова выделил отдельный кусок, который мне казался совсем несущественным, одним из многих, но в котором он видел потенцию, продолжение, что опять перечеркнуло большую часть моей работы.

На этот раз я не шумела, не возмущалась, у меня вообще не было никаких чувств, только, возможно, ярость, к которой я, впрочем, уже привыкла, немного поднялась во мне, как поднимается дошедшее дрожжевое тесто.

— Хорошо, — легко согласилась я, когда он закончил и когда я убедилась, что поняла все правильно. — Мне потребуется еще одна неделя.

Он устало кивнул, и мы разошлись. Я посмотрела на часы, они показывали всего шесть вечера, времени оставалось навалом, и находиться дома не было ни желания, ни возможности. Я собрала тетрадки и, сказав только «пока» никак не отреагировавшему Марку, поехала в университет.

Собственно, именно по такой схеме все и продолжалось в дальнейшем: я работала всю неделю, будучи почти уверенной теперь, что очередная наводка Марка не даст сбоя. Видимо, действительно было у него это чутье на открытие, просто он не находил в себе силы пробиться к нему и потому взвалил основную тяжесть на меня.

Не меньше я была уверена и в себе, в своем навыке, в своем умении, а не только в счастливом таланте случайных озарений. Я обладала им, талантом озарений, и не боялась признаться себе в этом, но теперь я знала и силу наработанной техники ежедневного кропотливого поиска, который уже не нуждался в озарениях, хотя и не противился им.

Я действительно была уверена в себе и была уверена, что обязательно приду к очередному результату, и совсем не удивлялась, когда на третий-четвертый день действительно приходила. Я не ощущала ни радости, ни даже простого подъема, как вначале, я, по сути, вообще ничего не чувствовала, кроме злорадной мысли, что вот он теперь у меня в руках, еще один, и теперь, выковыренный из самой недоступной глубины, не выскользнет, не освободится от моей хватки, не исчезнет, потому что я не ослаблю хватку, а, наоборот, дожму его и раскопаю теперь уже известную мне расселину, где он скрывает свое жирное плотное тельце.

Оставшиеся два-три дня я все так же неистово расширяла вновь найденное решение, наживляла на него мясо, доказывала, формулировала, ссылалась и снова все переписывала заново, чтобы придать понятный, доступный вид, а потом чертила проклятые плакаты.

Проходя каждый раз через одну и ту же рутину, я прекрасно осознавала, что все, что я делаю, по большей, основной своей части труд бессмысленный. Я понимала, что Марк наверняка его забракует, оставив лишь маленькую, для него лишь заметную часть, и что потом мне все придется делать по-новому и что я буду делать.

Я уже даже не знала, с кем борюсь на самом деле — с самой задачей или же с упрямством Марка, с его упорным нежеланием принять, согласиться. И потому его ярому упрямству я противопоставляла свое, его нежеланию — свое нежелание, и так до тех пор, пока он не сдастся, не признает мое первенство. Я знала, что я терпелива, и терпение мое будет бесконечно, что так или иначе я перетерплю Марка, что не дам слабины. Наоборот, с каждым разом я чувствовала себя сильнее, и сама задача, все еще оставаясь важной, вдруг отошла на второй план, а на первый — вышла идея противоборства Марку, противоборства моего творческого поиска и упорства с его упорством, ленивым, размазанным и потому особенно разрушительным.

Но если отбросить эмоции и стараться быть объективной, хотя этого делать как раз и не хотелось, то общая схема вырисовывалась приблизительно так: я была в нашей связке элементом творческим, созидательным. Но одной моей созидательности оказалось недостаточно, и потому Марк взял на себя обязанность этакого сортировщика, процеживающего мой труд через крупное свое сито, пропуская и отбрасывая мелкие и средние самородки и направляя постепенно мое движение в сторону, где, по его мнению, находятся самые крупные куски, те, что сито не пропустит.