Мы ушли в одиннадцатом часу, и хотя для меня так рано возвращаться домой было непривычно и я не очень-то туда стремилась, но возвращаться больше было некуда — ехать в университет не имело смысла, — и я покорно села в машину.

По дороге мы молчали. Мы так давно не находились вместе, если не считать наши семинары, пропитанные без остатка конкретной тематикой и не выходящие за ее пределы, что я чувствовала себя неуютно, нависшая тишина давила, и я думала, что бы такое сказать нейтральное, чтобы разрядить обстановку, но не могла придумать..

Видимо, Марк тоже ощущал нечто подобное, если он вообще мог что-нибудь ощущать, так как он все же произнес многозначительно:

— Да, жалко.

И замолчал, как бы бросив фразу только для приманки, чтобы я, устремившись за ней, спросила: «Что жалко?» Но я не спешила, мне не хотелось, чтобы его немудреный заход так быстро удался, и молчала. Только когда тишина стала снова невыносимой, я спросила:

— Что жалко?

Он не стал менять навязанных много правил и откликнулся не сразу, с естественной для него ленцой, к которой, впрочем, сейчас была подмешана ленца напускная.

— Матвея жалко, — сказал он коротко.

Это означало, что я должна была спросить: почему, и я спросила:

— Почему?

— Толковый парень был. Мог бы сделать что-нибудь, реализоваться, и вот так все впустую, в песок.

Я чувствовала, что он все же добился своего, и я завожусь.

— Как ты можешь судить о человеке только лишь потому, что он не отвечает твоим извращенным критериям успеха. На себя бы посмотрел или на меня, вот я точно отвечаю, хуже не бывает.

Моя внутренняя, странно прижившаяся во мне злость, наконец нашла время и, главное, объект для выплеска.

— Ты как раз ничего, — он оторвался от дороги и посмотрел на меня, как бы оценивая, — бывает хуже.

И он еще говорил что-то о женском цинизме, метнулось у меня в голове. И хотя в его голосе слышались шутливые нотки, и он вовсе не хотел скандала, наоборот, пытался разрядить нависшее напряжение, меня уже было не удержать.

— Странная у тебя все же манера, — начала я с другого конца, — стричь всех под свою гребенку. Представь себе, Марк, люди разные, у них разные представления, разные цели. Для них твои цели — тьфу, пустое, нестоящее дело, и позволь им, пожалуйста, жить, как они хотят, не навязывай своих догм. И не смей презирать людей или говорить о них снисходительно только лишь потому, что они другие...

— Я не презираю, — сказал Марк, но спорить не стал, или я ему не дала.

— Мм, может быть, твои цели безразличны, они их не волнуют, более того, — кажутся идиотичными. И мы с тобой тоже кажемся идиотами.

— Я не об этом, — возразил спокойно Марк. — Я только о том, что Матвей производил впечатление способного парня и...

Но я опять не дала ему закончить, зная все слова наперед.

— Странный ты. Говоришь о вещах, которых сам наверняка не понимаешь.

Я не пыталась приглушить ни пренебрежение, ни снисходительность. Так они и прозвучали.

— Например? — удивился он.

— Например, что такое способность, что такое талант. Я ринулась врукопашную и не боялась.

— Это интересно. Чего же я не понимаю?

В первый раз за долгое время я услышала в его голосе хоть какое-то чувство, пусть лишь любопытство, но все же. Ну и хорошо — пусть полюбопытствует.

Я понимала, что ни Матвей, ни сам спор больше не имеют значения. Главное, я должна была доказать ему, что время прошло, что многое изменилось, и я теперь ему ни в чем не уступаю: ни в умении мыслить, ни в умении выразить свою мысль. Более того, я превосхожу и могу доказать свое превосходство прямо сейчас, да и вообще в любой момент. То непрекращающееся соперничество, которое присутствовало в нашей работе, где сама работа была лишь его частью, сейчас овладело мной полностью, найдя для себя новое поле для битвы.

— Дело в том, — начала я, — что ты понимаешь талант слишком однобоко, ты видишь в нем лишь умение и возможность творить. Ты не понимаешь, что творчество более сложный процесс, что оно, в свою очередь, может разбиваться на составляющие.

Марк не перебивал и, казалось, слушал меня внимательно.

— К тому же, — продолжала я, — составляющие эти независимы и не связаны между собой.

— Ну, и что это за составляющие? — наконец прервал меня Марк.

— Человек может обладать талантом глубоко и сильно чувствовать, который можно назвать: талантом восприятия жизни. Это тот случай, когда, человек ощущает скрытые процессы жизни, которые другим людям, не обладающим этим талантом, недоступны. Когда...

— Понятно, понятно, — перебил меня Марк, пытаясь ограничить мою мысль. Но я решила не поддаваться.

— Когда человек понимает жизнь, все ее мельчайшие нюансы, ее повороты и будущие ее ходы. Но есть не связанный с ним другой талант — талант выражения жизни. Когда человек тем или иным способом, используя те или иные инструменты, может выразить именно свое ощущение, свое понимание жизни. Просто инструменты могут быть разные: слово, музыка, поэзия, формула, логика и так далее.

Марк молчал, и я злорадно подумала, что ему, по сути, нечего возразить или добавить.

— Но, если даже человек и владеет одним талантом, он не всегда, к сожалению, владеет обоими. В том-то и проблема.

Есть люди, которые обладают талантом восприятия, но не обладают талантом выражения, и это часто несчастные люди. Потому что, чувствуя и понимая глубоко, они не могут свое понимание выразить, вынести наружу, освободиться от него. И это мука, это, наверное, действительно больно. А из тех, которые, наоборот, имеют талант выражения, но не владеют талантом чувствовать, из тех получаются талантливые графоманы, научные функционеры и прочие демагоги, которые в общем, тоже нужны, так как разнообразят фауну этого мира. Кстати, Матвей, если я правильно его понимаю, — вернулась я к тому, с чего начался разговор, — обладает умением чувствовать, но у него, может быть, не развито умение выражать свои чувства.

Мне тут же стало жалко Матвея, и я решила ему хоть чем-то помочь, хотя бы надеждой:

— Хотя, возможно, он еще не нашел свою среду, через которую смог бы выразить свое понимание, и, возможно, еще найдет.

— А те, кто имеют оба таланта? — спросил Марк. Голос его изменился, стал ровнее, спокойнее и даже как-то ближе. Мы остановились у светофора.

— Те счастливчики с обоими талантами... — Я задумалась. Мне показалось, что когда-то это все уже происходило — и разговор, и ровный голос собеседника, и фраза, которую я собиралась произнести. Где? Когда? — я не помнила. «Нас мало избранных...» — вдруг метнулась в голове строчка. Подумать только: все уже было, и ничего нового быть больше не может. — Тех мало, и они... — Я опять помолчала. — И они ответственны.