— За кого? — спросил Марк. Но это был простой вопрос.

— И за себя, и за тех, кто рядом. За все, к чему прикасаются.

— Почему? — снова спросил Марк, и это был третий короткий вопрос подряд. Я не спешила, я хотела найти точный ответ.

— Ладно, не отвечай, и так понятно, — остановил меня Марк, и я облегченно вздохнула. Мы молчали почти до дома; у меня было победно на душе от мысли, что этот фронт, хотя бы этот, я все же прорвала. Злость, смягченная сознанием моего преимущества, слегка стихла и вернулась в привычные для нее рубежи.

— Ты все это могла сказать, — наконец проговорил Марк, когда мы подъехали, — не вкладывая столько раздражения и, — видно было, он подыскивает слово, — неприязни.

Я пожала плечами, мне нечего было ему ответить.

Вечер, проведенный у Катьки, мгновенно забылся. На него навалились неизменные будни, наслаиваясь друг на друга днями библиотечной отсидки, а потом неизбежными семинарами, где Марк, как всегда, расчленял на куски то, что я наворотила за неделю. И снова все повторялось: слезящиеся, воспаленные глаза в вечно утомленном электрическом свете библиотеки, и опять работа, работа.

Так прошло еще три или четыре недели. Заканчивался май, началась сессия, меня до нее, конечно, не допустили, и вообще мое пребывание в университете стало под вопросом.

Я опять говорила с заведующим кафедрой, мне пришлось признаться, что я работаю над большим проектом, он поинтересовался над каким, но я отделалась общими словами. В результате я вымолила у него еще месяц, чтобы сдать все задолжности, хотя он и засомневался, что за месяц можно справиться с таким объемом.

Конечно, я никакими задолжностями заниматься не стала, у меня через три дня предстояло новое обсуждение с Марком, и я уже подобралась к очередному, новому рывку, я уже определила натренированным чутьем, что он где-то близко, что до него легко дотянуться, лишь знать, куда протянуть руку.

Я просидела в библиотеке до сумерек, потом еще несколько часов и к середине ночи решила перенести поиск на утро. Я нашла решение назавтра к концу дня, не удивившись нисколько, вернее, удивившись, что мне потребовалось больше времени, чем обычно. Оставшиеся дни я, как всегда, потратила на его разработку, на расширение этого маленького, упорно не поддававшегося, но наконец пробитого отверстия, на его углубление, на исследование, какие отростки от него отходят, зная заранее, что именно отростки и привлекут пристрастное внимание Марка. У меня не хватило времени на плакаты, и я подумала, что на этот раз Бог с ними, обойдется и без наглядной агитации.

Тем не менее Марк был разочарован, что плакатов нет, что я чего-то не доделала, и разочарование свое не скрывал, а, наоборот, выпячивал. Казалось, он мстил мне за то, что я опять, в какой-то бесчисленный очередной раз нашла и опять вернулась с решением, и ничего он не может со мной поделать.

Слушал он меня, как обычно, с ленивым вниманием, как будто выполняя неприятную, но необходимую обязанность, перегнув тело от стула к самому краю стола и поддерживая себя в такой перекошенной позе с помощью руки, локтем, упирающимся в стол, а кистью — в щеку. Ладонь его, сильно расплющив щеку, изменила форму лица, и от сдвинутой, натянутой кожи глаз потерял способность моргать, и, возможно, от этого остекленевшего глаза лицо приобрело вид застывшей маски, что усиливало и без того не скрываемое выражение безразличия.

Я не обращала на него внимания, я давно уже привыкла, и ничто не могло меня отвлечь. Я продолжала говорить и показывать его остановившемуся взгляду рисунки в тетрадке, раз плакатов нет, снова пояснял и вдаваясь в одни детали и пропуская другие, и, наконец, закончила и остановилась, ожидая вопросов.

Но вопросов не случилось, Марк снял лицо с ладони, вернул скошенное тело в нормальное положение, но потом опустил кисти рук под стол, сам весь напружинился, как будто готовился к прыжку, и начал медленно, методично раскачивать тело от стола к спинке стула и назад к столу. Так продолжалось долго. Он не проронил ни слова, я тоже молчала, лишь присматривалась к новому шизоидному маятникоподобному телодвижению. Наконец Марк чуть поджал губы и, пристально глядя на меня из-под приподнятых бровей так, что набежали не свойственные для его лба складки, растянуто произнес:

— Все-е-е...

Я смотрела на него с безразличием, мне было все равно, что он скажет, я была готова к любым его словам, но это слово показалось слишком коротким.

— Что «все»? — спросила я, не скрывая в голосе привычную агрессию.

— Все, — повторил Марк, увеличивая амплитуду своих раскачиваний, и я вдруг поняла, что он нервничает, и это как раз удивило меня.

— Все, — опять, уже в третий раз, повторил Марк. Он, казалось, недоумевал, что здесь такого сложного, но, видя, что я по-прежнему не понимаю, добавил:

— Закончили.

Я еще больше удивилась, не ожидая именно такой новой причуды, не понимая, к чему ее отнести, и почему мы должны заканчивать сегодняшнее обсуждение только лишь из-за его, Марка, очередного витка настроения, очередного каприза. Я хотела уже возразить, но вдруг перед мной мелькнуло разом изменившееся лицо Марка, и это было уже не его лицо, а рожица озабоченного тролля, освеченная загадочной улыбкой Моны Лизы, как тогда в моем сонном видении в автобусе, и это совпадение так резануло меня, что у меня далее что-то пронзило в позвоночнике, и я вдруг все поняла, и сердце в своем будничном неверии рванулось, но не смогло пробить сдерживающей оболочки и вернулось назад. Я нервно, даже судорожно, сглотнула и постаралась сдержать рвущееся дыхание, а сердце, не оставив своей мечты, бешено колотилось в пока обреченной попытке, и я набралась силы и спросила:

— Ты хочешь сказать, что это и есть окончательное решение?

Лицо Марка уже снова приняло человеческое выражение, так что я не была уверена, не померещился ли мне опять этот уродливый, но странно счастливый для меня образ. Марк вдруг так же неожиданно, как секунду назад, улыбнулся, теперь обыкновенно, но эта улыбка поразила меня еще больше, так как я забыла уже, что она существует.

— Неужели ты не видишь? — спросил он.

— Ты хочешь сказать, — повторила я, проговаривая по слогам, скорее не для Марка, а для себя самой каждое короткое слово, —что это и есть... —мой голос попытался сорваться, — что сегодня мы... — паузы лишь выделили слова, — закончили?

Марк кивнул, он все продолжал раскачиваться и улыбаться. Я снова замолчала, я была в шоке, как будто оказалась под камнепадом, как будто действительно что-то летело, падало, метясь в меня, и мне хотелось закрыться руками, но я не могла. Я сидела молча, потому что не могла говорить, но потом шок прошел и сменился недоумением: неужели все закончилось? И почему сегодня, а не прошлый раз или три недели назад? Что произошло со мной, как я могла пропустить, не заметить?

Марк как будто угадал мои мысли и прервал повисшую паузу.