друг на друга, как спичечные коробки, и спешили окунуться в белое пламя. Гигантские люди, их чудовищные тени метались, перешагивая через крыши, поднимали уцелевшие пока жилища и вытряхивали оттуда всякий скарб и пух, который поднимался кверху и сгорал на лету молниеносно.

Мать и младенца перетаскивали в деревянной кровати, в подушках, подальше от искр и огня. Младенец был серьезен, взросл и смотрел на все яркими блестящими зрачками, где отражался весь этот пожар и суматоха, как в увеличительных стеклах.

– Зрелище, – членораздельно произнес младенец. – Наверное, поэтому я буду всегда горяч и взволнован, даже в старости.

– Говорят, он в детстве вообще любил смотреть на пожары, – заметила какая-то лысина снизу – из университетской ямы-аудитории.

– Что они обо мне выдумывают, вы только послушайте их! – сморщился внезапно младенец. – Просто я родился и испугался, на всю жизнь. Теперь всегда я буду рисовать оттенки пламени: желтые, лиловые, зеленые, багряные, синие и черные, я буду вынужден к этому.

– Поистине, у великих мастеров непредсказуемое прошлое, – назидательным тоном прогудел лысый из подвала типографии.

– И предсказуемое будущее, – закончил младенец: саркастическая беззубая улыбка Вольтера на красном личике.

«Да он, кажется, родился с университетским образованием, – подумал я и процитировал про себя: – И совершенен от рождения, царь Иудейский!»

– Я слежу за вашими мыслями. – Теперь младенец явно обращался ко мне (из другого измерения, как понимаете). – Да, меня часто будут упрекать в литературности.

– Ваши картины звучат, как поэмы, – сказал я, не зная, что сказать.

– Что касается пресловутой литературности, – снова поморщился младенец, видимо, его волновала эта проблема. – Я заранее чувствую: в своем методе использования различных элементов я буду больше, кажется, свободен, чем Мондриан или Кандинский, которые, по-моему, уже родились.

– Но вы же не орнаментальны, как поздний Мондриан, – решил возразить я, не уверенный, что меня поймут. Все-таки это был новорожденный.

– Орнамент содержит в себе тайное знание человечества в скупой обобщенной форме, – произнес лысый откуда-то совсем снизу, голос его звучал отдаленно глухо, возможно, из нижних этажей ада.

Младенец внезапно вывернулся из-под груди, которую протянула ему мать, даже молоко прыснуло. Красное брезгливое личико кривилось беззубым ртом, шепелявя:

– Абстракция у меня будет предполагать нечто такое, что возникает спонтанно из всей суммы пластических и психологических объектов, находящихся вне времени и земного пространства. Я хочу проколоть вселенную новым виденьем! – Закончив свою речь, младенец спокойно отвернулся к материнской груди и принялся увлеченно сосать с причмокиванием. Оба они – младенец и толстая смуглая сиська – сверкали багряным золотом в отсветах и бликах наплывающего пожара.

Откуда-то сбоку подскочили два бородатых еврея в сапогах и жилетках и потащили кровать с роженицей дальше в темную глубину улицы, где тревожно поблескивали окна.

Передо мной рухнула, осыпав меня искрами, пламенеющая балка. Домики горели на просвет. Я поспешил вознестись.

Здесь даже пламя свечи не колебалось.

В этом доме с обратной перспективой, где столы, стены и лица чем дальше – тем больше, за мольбертом работал художник. Его опрокинутое треугольное лицо неслось на меня, безумно белея. Волосы летели в обратном направлении. За спиной его стоял ангел; смешивая на палитре краски, он подавал кисть. Не оборачиваясь, все время вглядываясь в нечто одному ему видимое, художник брал кисть и ударял ею по холсту или только притрагивался. Я не видел, что там возникало, от картины исходил свет – квадратный ореол.

И в тусклом освещении проступала вокруг целая толпа женщин и детей, благообразных старцев, животных и птиц, которые наблюдали и, казалось, соучаствовали в процессе работы.

Художник посмотрел на меня, наклонив голову, искоса, будто и меня хотел внести в свою композицию, вот только не знал, с какой стороны за меня приняться.

– Как поживает наш друг Саша Харитонов?

– Он умер. У него был инсульт, – растерянно ответил я.

– А что поделывает озорник Толя Зверев – тоже хороший художник?

– Он тоже умер.

– А что говорит по этому поводу наша разумница, тетя Гита?

– Вы будете смеяться, но она тоже умерла, – испуганно выпалил я, сам от себя не ожидая, анекдот, пошлость.

– Когда я работаю, для меня все умерли, – с улыбкой поддержал меня маэстро.

– «Шагал не работает, значит, он спит…» – процитировал я его старого друга – Блеза Сандрара.

– Ситуация изменилась в корне, – продолжал художник. – Я и сплю и работаю, работаю и сплю… Но почему тетя Гита еще не проявилась у нас? Странно.

Девочка из толпы – глаза больше лица – глядела на меня, улыбаясь слабо. И я понимал, что это она – тетя Гита, только почему-то не хочет объявиться.

– Она здесь, – произнес я.

– Она там, – сказал художник, кивнув за холст. Все это время он продолжал писать (за спиной ангел-подмастерье).

– Хотя… (кисть повисла в воздухе) там или здесь, не все ли равно, все это – одно и то же. Мы находимся теперь, можно сказать, на страницах рукописи. А возможно, в другом, более таинственном месте.

– Вы хотите сказать, маэстро, что многое сейчас зависит от меня, как пойдет перо?

– К счастью, ничего от вас, молодой человек, не зависит. – Художник уставился на меня глазом какой-то хищной птицы. – Вы – поэты – вечно что-нибудь придумываете, фантазируете. Но то, что вы себе фантазируете, уже было. Или будет. Таким образом, вы, фантазируя, сочиняете реальность.

– А как же вы – художники?

– Мы – как раз наоборот. Мы реально изображаем свое воображение, ни больше и ни меньше. Все эти прекрасные любимые женщины – просто слой красящих химикатов на бумаге или холсте… Их можно свернуть в трубку и сунуть куда-нибудь в угол, где они простоят десятилетия, покрытые пылью, высыхая, но не увядая. Совсем иначе обстоит дело с живыми женщинами. Они стареют у вас на глазах, мой дорогой родственник.

– Разве мы и вправду родственники? – почтительно поинтересовался я. Дело в том, что мы – наше семейство происходит из Витебска, и моя покойная мама, урожденная Беленькая, в свое время мне говорила, что с Шагалами мы какая-то родня. Я, правда, понимал в том смысле, что все евреи – родственники.

– Я помню вас всех, всех! – Голос художника раздался на этот раз сверху. Он сидел верхом на большущем белом петухе. – И дядю Моисея, старшего брата твоего отца. Дядя Моисей нарожал одних девок, пил водку из серебряных рюмок да так и не сумел по-настоящему украсть у государства. На старости лет он оставил горбатую тетю Зину, стал жить с простой, горячей, как хала, гойкой. Значит, в нем была еще жизнь, в этом старом сухом скелете. Я помню и твоего деда, и эту страшную ночь, когда он